Да, он играл иногда для Мии; играл для дочки по ее просьбе. Сегодня он сам захотел взять гитару в руки – решил убедиться, что музыкант в нем не умер.

Бакстер открыл футляр и уставился на инструмент. Его охватило волнение, словно перед дверью, за которой скрывается неизвестность. Хватит ли у него смелости повернуть ручку? О том, чтобы открыть дверь и перешагнуть через порог, он даже не помышлял.

И все же решимость выяснить наконец, жив ли в нем музыкант, заставила его взять гитару за гриф и достать ее из футляра. Воспоминания нахлынули волной, все сразу. Он с группой выходит на сцену, берет со стойки «Мартина» и накидывает ремень на шею. Слышит подбадривающие крики фанатов, которые знают наизусть все песни группы и готовы отправиться с музыкантами в увлекательное путешествие. В этом вся суть – люди пришли, потому что хотят ненадолго вырваться из рутины дней, стать одним целым с артистами на сцене и освободиться от цепких лап жизненных невзгод.

Держа в руках гитару, Бакстер сел на кровать. Шум толпы затих, воспоминания улетучились. Он верил всем сердцем, что мелкие жизненные неурядицы уйдут. Самое главное, с Мией все хорошо. В руках у него гитара, и ребенка ничего не беспокоит. Они сейчас в Испании, и дочь прекрасно себя чувствует. С ней все будет в порядке.

Бакстер положил безымянный палец левой руки на си-бемоль и большим пальцем взял ноту. Ах… вся красота мира в одном звуке с его чертовски прекрасной блюзовой окраской! Осталось потянуть струну, дабы насладиться глубиной звучания и пробудить к жизни музыканта, который прятался где-то внутри.

Он сыграл незамысловатую мелодию, почти случайный набор нот, и ощутил, как его охватило чувство… радости? От удивления Бакстер открыл рот. Нет, он не потерял заветный ключ к скрытой за дверью великой тайне. Ключ этот висел у него на шее на тончайшем шнурочке, который вот-вот порвется, но до сих пор еще на месте. Личные амбиции в прошлом, Бакстер давно всем все доказал. Он тот, кто он есть. И как же здорово, черт побери, вновь испытать это дурманящее чувство после долгого перерыва.

Хотя Бакстер прекрасно умел перебирать струны пальцами, игра с медиатором давалась ему лучше. Держа на коленях гитару дона Хорхе, он почувствовал томление в правой руке, словно гитара умоляла его поторопиться.

Бакстер с удивительной поспешностью дотянулся до футляра, открыл большой карман и пошарил внутри. Медиаторов там не оказалось. Зато он нашел запасной набор струн, кусачки для ногтей, тюнер и небольшой диктофон.

Любопытство взяло верх. Он извлек цифровое устройство и включил его. Экран ожил. Бакстер нажал на кнопку воспроизведения и через несколько секунд услышал, как дон Хорхе настраивает инструмент. Было в этом что-то пугающее и одновременно волнующее. Бакстер еле сдержался, чтобы не помчаться за Альмой. Уж кто-кто, а она точно будет рада снова услышать игру отца.

Но Бакстер решил ее не беспокоить. Он лег на спину, положив гитару на грудь, в руке сжимая диктофон. Закрыв глаза, Бакстер слушал, как человек, который давно покинул этот мир, отрабатывает игру боем. Мастерства ему не хватало, зато настойчивости было не занимать, что не менее важно в исполнительском искусстве. Как же здорово, что в таком почтенном возрасте у человека проснулось желание научиться игре на гитаре.

Бакстер слушал диктофон минуты три, все это время пытаясь угадать, что за человек был дон Хорхе. Он вспомнил его отношение к деревьям. Ничего удивительного, что образцового отца или мужа из него не вышло. Посвятить себя без остатка можно только одному делу.

Все эти размышления подействовали на Бакстера отрезвляюще, и от испытанной им пару мгновений назад радости не осталось и следа. В гитаре он увидел пригревшуюся на груди змею и оттолкнул ее от себя. Инструмент чуть не упал на пол – он поймал его в последний момент.

Сердце бешено стучало. Бакстер рукой коснулся лица и ущипнул себя за виски. Поделом. Именно так будет караться любая попытка вернуться в прошлое. Все или ничего. Эти три слова определяли его отношения с гитарой.

Раздался стук в дверь. Мии опять приснился кошмар?

Стук повторился, и только тогда Бакстер понял, что звук доносился из диктофона. Дон Диего перестал играть и сказал на испанском что-то вроде «Войдите».

Дверь открылась и закрылась, и дон Диего заговорил. Бакстер понял только одно слово: dinero. Деньги.

Потом в разговор вступил посетитель. Это был Рудольфо.

Разговор быстро перешел на повышенные тона, а потом дон Диего начал кричать так, что можно было оглохнуть. Бакстер не разобрал ни одного слова. Он перемотал запись на несколько секунд назад и включил ее снова.

В этот раз одно слово он все же разобрал – robando. Его значение он узнал несколько месяцев назад, когда со стройплощадки украли медь. На английском оно имеет схожее звучание. Robando переводится как «кража» или «воровство». Что бы это могло значить? Неужели их кто-то обворовал? Или Рудольфо украл что-то у отца?

Запись неожиданно прервалась. Вероятно, дон Диего вспомнил, что не выключил диктофон.

Теперь у Бакстера было более веское основание показать запись Альме. Впрочем, лучше не спешить. Если уж на то пошло, она и так знала, что брат не ладил с отцом, и в лишних напоминаниях не нуждалась. По крайней мере, за день до начала сбора урожая.

Бакстер прослушал запись еще несколько раз, старательно отгоняя мысли о собственном отце и пытаясь по отдельным словам догадаться, что не поделили эти двое. Наконец, решив убрать гитару от греха подальше, чтобы не сломать ее пополам во сне, он положил инструмент в футляр, оставил диктофон на прикроватном столике, разделся и залез под одеяло. Сон – лучшее лекарство, надо уснуть.

Не удалось. Он не мог выбросить из головы ссору, невольным свидетелем которой только что стал. Бакстер вспомнил, что ему рассказала Альма, когда они сидели на крыше. По ее словам, дон Диего всегда говорил о необходимости откладывать средства на черный день. Тем не менее никаких сбережений после его смерти они не нашли. Неужели Рудольфо украл все деньги?

Если так, то у Бакстера появился еще один аргумент, почему надо хватать Мию и бежать отсюда без оглядки.

Глава 21

Истина в полифенолах

Бакстер проснулся с головной болью, раздираемый чувством вины, таким же горьким, как сорванная с дерева незрелая оливка.

Вопрос, есть ли жизнь после смерти, был для него все еще открытым,