– А разве не ты водила? – отозвался Фрэнки.

– Так, давайте сразу кое-что проясним, – сказал режиссер, отсмотрев все пары. – Мне до вас нет никакого дела. Это ваша работа, не моя. У нас тут, конечно, учебное заведение, но давайте договоримся раз и навсегда – я вам не учительница. Спектакль – вот моя задача. Спектакль – это ко мне. Все остальное как-нибудь сами. Слезы – не ко мне. Личная жизнь – не ко мне. Кто вы и откуда – тоже не ко мне. И оправдания не ко мне. Ко мне – только спектакль. Уяснили?

Мы закивали: мол, уяснили.

– И вот еще что, – продолжал он. – Судя по всему, кому-то из вас придется сильно попотеть. У меня на сцене никто не станет изображать гнев, потрясая кулаками, а печаль – обливаясь слезами. Понятно? Будьте любезны включить голову и подумать, как ведут себя настоящие люди в настоящей, мать вашу, жизни! Разуйте глаза. Приглядитесь хорошенько. Кулаками трясут люди, которые только притворяются, что злятся. Плачут только стервы-манипуляторши. Сделайте одолжение, начните изучать человеческую, черт возьми, природу! – закончил он.

В тот вечер я пристально следила за Максом. Он готовил, а я сидела на диване, скрестив ноги, с книжкой в руке, и исподтишка наблюдала за ним, делая вид, что погружена в чтение. Я смотрела, как он тычет в телефон, лежащий на кухонной столешнице, и прокручивает экран вниз, что-то читая, – рецепт, наверное, хотя я никогда не видела, чтобы он готовил по рецепту. Я смотрела, как он поднимает голову и бросает взгляд в окно, словно ему пришла в голову какая-то мысль, может быть, важная, словно он что-то забыл сделать. Я смотрела, как он проводит рукой по волосам, потягивает вино, опять косится на телефон. Я смотрела, как он помешивает содержимое кастрюли, и пробует с кончика ложки, и пристраивает ее на краешек крышки, чтобы не запачкать столешницу. Я смотрела, как он оглядывается на меня, улыбалась и притворялась, что читаю. По поведению Макса невозможно было определить, что он чувствует. Я старалась, но мои старания ни к чему не приводили.

Я пыталась посмотреть на него глазами беспристрастного наблюдателя.

Вот он – стоит под галогеновыми лампочками, резко высвечивающими седину в его волосах и морщины на лице. Обычный мужчина средних лет, говорила я себе. Ничего особенного. Мужчина средних лет, который стоит на кухне и готовит мне ужин. Но я не могла сохранять голову холодной. Не могла отстраниться. Ведь мне нравилось, что он уже потрепан жизнью, что он пробыл в своей коже дольше, чем я – в своей. Мне нравилось, что мы перестали все время ходить по ресторанам, что он стал для меня готовить. Что он надевал фартук и не мог понять, почему меня это так забавляет.

Я смотрела, как он закрывает кастрюлю крышкой и убавляет жар.

Смотрела, как он подходит ко мне.

Он повалил меня на диван и укусил за губу. Специи с его языка обжигали.

– Прекрати так на меня смотреть, – сказал он.

* * *

Честно говоря, это было странно – я только недавно заметила, что Макс все время на меня смотрит. Хотя – это я только заметила или он только теперь стал на меня смотреть? Не знаю, но, когда бы я ни взглянула на него, каждый раз встречалась с ним глазами. Он смотрел на меня постоянно – как я одеваюсь, как крашусь перед выходом. Говорил, что я очень хорошенькая. Что ему нравятся мои глаза, такие темные. В эти минуты я чувствовала себя очень спокойно и уверенно, словно он водворял меня на место, и все, что от меня теперь требовалось, – с этого места не сходить: пусть мир крутится вокруг, а я и так совершенна. Он застегивал цепочку на моей шее; пристраивал подбородок мне на плечо и смотрел на меня в зеркале. Или лежал на кровати, приподнявшись на локтях, и глядел, как я мажу кремом ноги после душа или расчесываю волосы. Иногда он смотрел и ничего не говорил, а иногда произносил: «Иди сюда».

Когда Макса не было рядом, я жаждала его взгляда и тосковала по нему. Взгляды других людей, как и разговоры с ними, вызывали у меня странное чувство. В те вечера, которые я коротала без него, мне казалось, что собеседники все время спрашивают что-то не то, и сама я не могла сказать ничего интересного и понимала, что другим со мной скучно. А проводить вечера без него мне приходилось часто – он постоянно был в разъездах, – и я плелась домой с ощущением, будто из меня вымылись все краски: поднеси меня к лампе, и она просветит меня насквозь. Но потом он возвращался, и его взгляд снова меня оживлял. Я расцветала, становилась настоящей, все, что я делала, обретало смысл. Если ему во мне что-нибудь нравилось, мне оно тоже начинало нравиться.

Но если человек рассматривает тебя так пристально, изучает с ног до головы с таким тщанием, он непременно разглядит в тебе не только хорошее, но и дурное. Его взгляд не всегда оставался добрым. Многое во мне – и со временем таких вещей становилось все больше – вызывало у него неприятие. По мелочи, но все же.

Ему, похоже, не нравилось, что я все время занята. Когда у меня допоздна были репетиции или концерты и после них я приходила к нему и обнаруживала его с книгой или за столом с ноутбуком, я чувствовала себя виноватой, что заставила его ждать. Скучать в одиночестве. Иногда он говорил с этой своей непостижимой улыбкой: «Не переживай, мне только в радость посидеть, подождать, пока ты освободишься», а иногда держался холодно, чуть отстраненно, и я весь вечер пыталась его задобрить. Находить время для встреч было трудно. Я ничего не понимала в его расписании, кроме одного: там ничего нельзя ни отменить, ни перенести. Он предлагал вторник, я отвечала, что у меня концерт, и он говорил легко: «А, ну ничего страшного, но в ближайшие пару недель у меня другого времени не будет». И вот я уже меняю все планы, отказываюсь от тех выступлений, которые не приносят много денег. Даже удивительно: когда я стала придирчиво изучать свой ежедневник, просматривая список запланированных дел, я осознала, сколько среди них ерунды, как мало из этого и впрямь нельзя отменить. Я запросто симулировала болезнь в последнюю минуту или говорила, что получила более выгодное предложение, и всегда находилось сопрано, готовое меня подменить. Сам он не просил