обнимал за талию. Мы смотрели на мое отражение. Я переживала, не рассердится ли он, что я спустила его деньги на шмотки – ведь на прослушиваниях важно выглядеть как следует, объясняла я, поэтому я и решилась, – но его это, похоже, не волновало. Платье ему понравилось, мой выбор он одобрил. «Тебе давно пора приодеться, – сказал он и добавил: – Всегда мечтал стать меценатом». – «Серьезно?» – «Ну, разумеется. Вбухивать деньги в красивые бесполезные вещи. Сразу ясно, что ты всего в жизни добился, так ведь?» Я послала его куда подальше, он зажал мне рот рукой и засмеялся мне в волосы: «Да шучу я!» Я укусила его за руку, но он меня не отпустил. Наоборот, притянул к себе, притиснул и сказал: «Полегче».

– Просто отличное платье, – объявила Лори. – Сколько стоило?

– Не помню. Не очень дорого. А почему твоя мама бросила работу?

– А кто ее знает. Никогда не спрашивала. Думаю, папа не одобрял. Он не таких уж передовых взглядов. Наверное, устала с ним бороться. Вряд ли она сама этого хотела – дома сидеть. Амбиции у нее были ого-го.

– Грустная история.

– Ага. Ну, зато у нее была куча нарядов, которые она постоянно выгуливала на разных тусовках. Я частенько валялась у нее на кровати и смотрела, как она одевается, красит губы и опрыскивает себя духами с каким-то чужим ароматом. Во время сборов от нее всегда исходила эдакая нервическая энергия. Словно что-то норовило вырваться наружу. Папу это, по-моему, раздражало. Они всегда в такие вечера ругались. А я, наоборот, приходила в восторг. Мне казалось, что я вижу маму такой, какая она на самом деле. Однако годы шли, она ходила по вечеринкам все реже и реже, а потом, не помню точно когда, вообще бросила это дело. Не знаю почему. Приглашения еще некоторое время приходили. Я помню, потому что она прикрепляла их на холодильник – наверное, ей нравилось их получать. Но одежда стала сидеть на ней как-то неуклюже, словно с чужого плеча. К тому же, наверное, она переживала, что ей не о чем будет говорить с людьми, хотя не помню, поняла я это еще тогда или потом. Может быть, она боялась, что ее будут расспрашивать, чем она занята. А ей будет нечего ответить, не удастся произвести впечатление. А потом она совершила попытку самоубийства. Я тебе об этом рассказывала?

– Серьезно?! Нет, не рассказывала, – отозвалась я. – Даже не упоминала. Какой ужас. Сочувствую тебе.

– Да, радости мало. Мне было лет пятнадцать. Я вернулась из школы и нашла ее. Так до конца ей этого и не простила. Она ведь знала, что именно я приду домой первой.

Лори взглянула на меня и рассмеялась.

– Можешь не корчить такую скорбную мину, – сказала она. – Я в порядке. Это было давно, да и потом, у нее же все равно не получилось. Но я ей до-олго этого простить не могла. Все ведь рассчитала до минуточки! Женщина, которая направляет свою энергию против себя самой, а не на то, чтобы сделать мир лучше. Оригинально. С тех пор я перестала ее уважать. Нельзя так раскисать.

Она вдруг села на кровати.

– Слушай, – сказала она. – Ты вчера была на кухне, когда они обсуждали лобковые волосы? А знаешь, что они платят по тридцать фунтов в месяц за восковую эпиляцию? Все до одной платят! И все до единого волоска удаляют. Элла уверяла, что это не для мужчин делается, честно-честно. А для самих себя. Ей, мол, некомфортно, когда у нее там волосы. Якобы она их постоянно чувствует и не может ни о чем другом думать.

– Боже! Представляешь, какого величия я могла бы достичь, если бы лобковые волосы не мешали мне думать?

– Да уж. Вот была бы жизнь!

* * *

Первое прослушивание – два фрагмента, и один из них – Моцарт, злой гений, который пишет простейшую музыку, обнажающую все твои недостатки. Если с голосом что-то не так, моцартовские нехитрые фразы сразу это выявят, а если все идет как надо, если поешь красиво и технично, то публика скажет: «Эх, все же Моцарт – это Моцарт», а об исполнителе даже не вспомнит.

Кругом улыбки, жюри настроено дружелюбно. Время раннее, они еще не успели заскучать.

– Анна, пожалуйста, давайте начнем с Моцарта. Скажите, когда будете готовы.

Из Моцарта я выбрала арию троянской принцессы из оперы «Идоменей». И́лия любит мужчину, и этой любовью она предает всю свою прошлую жизнь, но не любить не может – это чувство сильнее нее. Я начинаю петь, и сегодня один из тех дней, когда все сходится, я почти не чувствую, что пою, музыка льется не изо рта, а из каждой клетки моего тела, из кончиков пальцев, и…

– Простите, здесь мы вас прервем, – говорят мне. – Мы немного ограничены во времени. Спасибо вам большое, что пришли.

Стараюсь держаться любезно, благодарю – вдруг они еще когда-нибудь согласятся меня прослушать. Выхожу, уверяя себя, что все дело в моем росте или в цвете волос, это не я нехороша – просто им нужно что-то другое. Пытаюсь умерить пыл или перевести его в другое русло. Это во вторник.

Прослушивание в среду проходит в холодном церковном зале. Почему-то мне удается найти там только детский туалет – с маленькими унитазами и маленькими дверцами, через которые может заглянуть взрослый. У меня пятна крови на трусах, рыжеватые разводы на ноге. Организм все еще не может оправиться от потрясения. Пытается исторгнуть чужеродный предмет. Поплевав на салфетку, пытаюсь стереть кровь с бедра и запихиваю в трусы свернутую в несколько раз туалетную бумагу, но платье обтягивающее, и наверняка все видно.

Церковный зал очень светлый; там проходят занятия воскресной школы – на стенах плакаты с изображениями Ноева ковчега и Эдемского сада. Яркие лампы, пристальные взгляды. Ошибка – неправильно подхожу к высокой ноте, беру слишком мало разбега, нота срывается, уплывает, и я вижу в резком свете, как все что-то записывают.

Наконец наступает четверг. Ранний вечер. Репетиционный зал за пределами Лондона. Два часа на поезде, дорогущий билет. В комнату, где я распеваюсь, заглядывает юноша.

Старательно используя обезличенные конструкции, он говорит:

– Мне очень неловко, но у нас вышла путаница с расписанием.

– Путаница?

– Жюри думает, что они прослушали всех, но остались еще вы. Пойдемте со мной, я попрошу их вас послушать.

Бегом по коридору, стук в дверь, и он говорит:

– Подождите здесь.

Я слышу, как он объясняется с жюри. Они злятся, им уже хочется по домам, наконец один из них говорит:

– Ну хорошо, где она?