С тех пор как я призналась, сколько мне платят, Макс стал все чаще критиковать мою работу. В начале января, перед отъездом он несколько раз заходил в бар, слушал, как я пою, и наблюдал, как я вымученно любезничаю – а куда деваться – с мужчинами, которые подходили ко мне после выступления. Его присутствие меня смущало, ведь я знала, что он обо всем этом думает, а Малкольм не уставал проходиться на его счет. Однажды даже спросил: «Твой кавалер тебя внаем сдает, что ли?» Я сделала вид, что не поняла, о чем он.

Макс стал натягивать пальто.

– Ну да, я считал, что тебе не стоит этим заниматься, – сказал он. – Слушай, мы опаздываем. Давай все обсудим на месте, ладно?

На улице по-прежнему шел дождь, и в ресторан мы поехали на такси. В этом заведении мы уже несколько раз бывали. Оно находилось на тихой площади в самом сердце Сити. В очень укромном местечке. Случайно не забредешь. Там приносили написанное от руки меню, которое постоянно менялось, и менеджер называл Макса по имени. Когда мы вошли, он подлетел, бурно выражая радость, пожал Максу руку и проводил нас к столику.

– Вас устроит, сэр?

По соседству сидело семейство: мать, отец, две девочки. Январский загар красноречиво свидетельствовал о финансовой состоятельности и зимнем отпуске. Девочка помладше была в бархатном платье, волосы подобраны лентой, а на старшей были джинсы в обтяжку и укороченный топ, обнажавший безупречный подростковый животик. Я думала, Макс попросит нас пересадить – он разделял мои взгляды на детей и приятную атмосферу, – но он сказал: «Прекрасно, спасибо», – и улыбнулся им.

По дороге он ни разу не заговаривал о моей работе, и я уже начала думать, что сама себя накрутила. Мы уселись, и он начал болтать о площади, на которой находится ресторан, о том, что когда-то все окрестные здания принадлежали монастырю, пока их не забрал Генрих VIII, который приспособил церковь для хранения охотничьего снаряжения.

– Здравомыслящий человек, – сказала я. – Ненавижу церкви.

– Вот прямо так ненавидишь? Ну, это чересчур.

– У меня очень религиозные родители. По крайней мере, мама. В детстве меня каждое воскресенье таскали в церковь. Любой бы проникся отвращением. А Элла, наша с Лори соседка, училась в монастырской школе в Ирландии. Вот где настоящий кошмар. Она говорит, их лет в тринадцать заставляли писать письма. К будущим мужьям. В письмах девочки должны были объяснить, почему они себя для этих самых мужей сохраняют.

– И как, сработало? Сохранили?

– Ну, она-то нет. Но многие ее подружки, по-видимому, да. Некоторые из них, особенно набожные, занимались с мальчиками анальным сексом. Просто тереться членом через брюки их кавалерам было не особенно интересно. А анальный секс – это вроде как и не секс, полагали они. Считали себя девственницами. Мол, за это боженька не рассердится.

Все мои соседки обожали байки Эллы про католическую школу. Насмеявшись вдоволь, они говорили: «Да, но ведь дело в том, что…» – и мы принимались обсуждать, что церковная религия – это зло, а представления о девственности у большинства людей очень уж патриархальные.

Но Макс не стал смеяться, а сказал, указывая взглядом на детей:

– Не могла бы ты потише?

– Да я вроде и не громко говорю, – сказала я, но тут же сама засомневалась.

Мы замолкли, и стал слышен их разговор.

Отец предложил старшей девочке попробовать вино, она сделала глоток и демонстративно скривилась.

– Ну, так себе, – заявила она. – Даже не вкусно! Да еще и вредно.

– Я пить никогда не буду, – влезла младшая. – Ни за что на свете!

– Мое тело – мой храм, – добавила старшая.

– И мое. Тоже храм, – поддержала младшая.

Я взглянула на Макса, подняв брови.

– По-моему, у них и так все хорошо, – шепнула я.

Я разломила булочку и надкусила, но она отдавала химией, поэтому я положила ее обратно на тарелку. Я покрывала ногти горьким лаком, чтобы отучиться грызть их, и он отравлял все, чего я касалась. Однако я постоянно об этом забывала.

– Мы можем только стараться прожить жизнь как можно лучше, – продолжала старшая. – А регулярно наносить вред организму – такое себе. Личностному росту не способствует.

– Это верно, – отозвалась мать. – В некотором роде ты права, но…

Макс покосился на кусок хлеба, который я отложила. Он всегда твердил, что я мало ем, и пытался впихнуть в меня побольше еды, хотя я подозревала, что на самом деле ему это нравится – да и голодом я себя не морила. Просто не хотелось объедаться, зная, что скоро он увидит меня голой. Однако сейчас он не стал поднимать эту тему. Пригубив вина, он сказал:

– А я был бы не прочь во что-нибудь верить. Должно быть, потрясающее ощущение. Живешь в убеждении: что бы ни случилось, Бог тебя убережет.

Тут нам принесли еду.

– Так все-таки про джаз, – сказала я.

– Да, я тоже как раз хотел спросить.

Макс смотрел на меня, словно я совершила какую-то глупость – не серьезный поступок, а просто-напросто глупость, – и меня вдруг захлестнуло желание воткнуть нож ему в руку.

– Мы же столько раз об этом говорили, – сказала я. – Ты твердил, что это пустая трата времени, и ты прав. Я замучилась вкалывать до ночи. На учебу времени не остается. А пока тебя не было, Марика предложила мне очень выгодную подработку – участие в двухдневном мастер-классе одного композитора с перспективой получить партию в опере, которую он только что закончил, – но мне пришлось отказаться, потому что Малкольм меня бы не отпустил, ну и она нашла других желающих. Анджела меня отругала, сказала, что я испорчу себе репутацию, прослыву безалаберной и не факт, что в другой раз Марика мне что-то предложит. Другим певцам не приходится обо всем этом думать. Когда им выпадает шанс, они за него хватаются, им не мешают обязательства перед другими людьми, и это правильно – чтобы добиться успеха, делу надо отдаваться полностью. Плюс к тому у меня на носу куча прослушиваний – в очень приличных местах, я даже не думала, что меня позовут, – да и репетиции «Богемы» скоро начнутся. На все это нужно время. Похоже, я действительно могу чего-то достичь. И гораздо раньше, чем можно ожидать, учитывая мой возраст, – так говорит Анджела.

Я красовалась, стараясь произвести на него впечатление. И сама себя за это ненавидела. Чем больше я говорила, тем фальшивее все это звучало.

– Словом, я не понимаю, почему ты куксишься, – закончила я. – Ты ведь сам все время ругал мою работу.

– Никто и не куксится, – ответил Макс, сделав ударение на этом