– Чу́дно, правда? – проговорила она. – Я так тебя люблю! Наверное, я больше всех на свете тебя люблю! Ну разве это не странно?

Она захлюпала носом от умиления, и мне стало совестно за свои недобрые мысли.

* * *

Незадолго до полуночи мы целой компанией высыпали на улицу в надежде увидеть фейерверк, однако ничего у нас не получилось – было слишком далеко, но грохот салюта послушали. В любом случае мы бы мало что увидели из-за облаков, да еще и не стемнело как следует – в Лондоне никогда не бывает совсем темно. По плоскому серому небу плыли куда-то несколько китайских фонариков – уже почти потухших, смутно различимых в облаках.

Вечеринка была в большом доме, идти до него от метро было довольно далеко, и я мало кого знала из присутствующих, разве что горстку театральных приятелей Лори – в основном это были актеры, которые в универе играли в ее пьесах, – да еще нескольких человек только в лицо. Я так и не влилась в их компанию. Тусоваться с ними непросто, если у тебя есть какие-то обязательства: все они ничем особенным не были заняты, так что их сборища могли происходить когда угодно и продолжаться сколь угодно долго. К тому же я никогда не понимала, о чем они говорят. У них была привычка начинать предложение с «конечно», а потом завернуть что-нибудь такое, что мне никогда в жизни не пришло бы в голову. К примеру: «Конечно, если мы исходим из того, что весь человеческий опыт в основе своей солипсичен, то сама идея театра с диалогами утрачивает всякий смысл». Чем более смутным или спорным было утверждение, тем старательнее говорящий делал вид, что речь идет об очевидных вещах. Впервые оказавшись в их компании, я так туго соображала, о чем это они, что сама в основном молчала. Лори потом сказала – кажется, едва ли не с восхищением, – что они сочли меня надменной.

Перед тем я целый час разговаривала с Мил – мы все посматривали друг другу за спину в поисках человека, который спасет нас от этой беседы, но тщетно. Мил, подруга Лори по универу, стала преуспевающим театральным режиссером, но так и не поставила ни одной пьесы Лори, так что их отношения были несколько натянутыми. Она была неумолимо серьезна, и ее мало занимало то, что я говорю, поэтому она слушала меня вполуха и лишь иногда восклицала: «А вот это интересно!» – как мне казалось, с удивлением. Я и на улицу-то вышла в надежде найти Лори – потеряла я ее уже давно, – но ее там не оказалось. Весь вечер она пыталась надраться до беспамятства. Я никогда не видела, чтобы она столько пила. Едва мы приехали, в ее глазах появилось жесткое, решительное выражение, и, когда я столкнулась с ней чуть позже в очереди в туалет, она хлестала вино из пивного бокала и допытывалась у стоящей рядом девушки, имеет ли феминистка право получать удовольствие, когда ее шлепают по заднице.

На улице ко мне привязался с разговорами какой-то парень. Раньше мы с ним, кажется, не виделись. Имени его я не запомнила, хотя он, наверное, представился, но я не особо слушала. Вроде бы он сказал, что он в Лондоне недавно, – а может, это я ему сказала. Кто-то начал обратный отсчет до полуночи. Когда пробило двенадцать, все бросились обниматься, кто-то запел «Старое доброе время», но слов мы почти не знали, поэтому быстро сбились, и все пошли обратно в дом. Парень спросил, не хочу ли я еще выпить, и я сказала, что хочу.

А люди все продолжали прибывать. Происходящее стало превращаться в настоящий хаос. Я не знала, чей это дом – по-моему, он был слишком прекрасен, чтобы в нем жил кто-то из присутствующих, – и никому, похоже, не было дела, что с ним станет. Люди курили, а пепел стряхивали между подушками дивана или в вазу у окна. Кто-то зажег свечи – верхний свет был выключен, – но не потрудился найти для них подсвечник или подставку. Воск капал на стол и на ковер. Стол стал липким от пролитых напитков, стаканы скапливались по периметру комнаты, башнями высились вдоль стен. В темноте их то и дело кто-нибудь сшибал, и под ногами слегка хрустело – стекло втаптывалось в ковер. Если не присматриваться, казалось, что идешь по снегу.

Я уселась на подлокотник дивана. На диване шла бурная дискуссия об искусстве, сексе и эксплуатации. Всякий раз, когда мне казалось, что они закончили, кто-нибудь опять заводил: «Это не сексуальное насилие, если, конечно, не исходить из того, что секс сам по себе – практика насилия и женоненавистничества, кстати, модная нынче мысль», и все по новой. Ощущение было такое, словно бесконечно и нудно куда-то едешь, а за окном даже посмотреть не на что.

Я бросила взгляд на телефон и, только увидев, что от Макса ничего нет, поняла, как сильно жду хоть какой-нибудь весточки. Выходит, я была права: если я сделаю хоть шажок наперекор, если со мной станет хоть чуточку неудобно, он тут же от меня избавится. Горько было убеждаться в своей правоте. Зато пришло сообщение от Лори. «Я ушла, – написала она. – С Джеком. Еще не все».

Я написала в ответ: «Еще не что?» – но она не откликнулась.

Дискуссия продолжалась. Я подумывала о том, чтобы уйти, но мне не хотелось возвращаться в дом супругов П. в одиночестве: проснусь утром, а вокруг все по-старому. Возле дивана был столик со свечой. Я стала по одному погружать пальцы в растаявший воск, так что на каждом оставалось по восковой шапочке. Указательный палец правой руки ушел глубже, коснулся фитиля. Я подержала его внутри и даже не сразу почувствовала боль.

Тут появился парень, с которым я разговорилась снаружи, – он принес мне напиток. Я мигом выдернула палец и улыбнулась ему.

– Спасибо, – сказала я.

Он спросил, не хочу ли я еще чего-нибудь выпить, и я ответила: хочу.

Мы вместе пошли на кухню. Там никого не было и горел верхний свет – голая лампочка, – так что видна была вся грязная посуда, сваленная в раковину. Он подошел к столу и стал перебирать бутылки, пытаясь понять, сколько в них еще осталось. Под ногами скрипел линолеум. Я села на пол и привалилась к шкафчику.

– Вот, нашел, – сказал он.

Нашел он водку и какой-то тоник – оставалось там совсем на донышке. Он уселся рядом и налил мне. И стал рассказывать. Он