Когда ей понадобилось в туалет, она попросила меня подержать ребенка. Я усадила его лицом к себе. Зрачки у него были огромные, во все глаза – открытый, простодушный детский взгляд, – хотя, наверное, это не только взгляд, сами дети и есть такие. Он не сопротивлялся, а сразу протянул ручонки и попытался вцепиться мне в волосы и лицо. Интересно, на каком этапе с биологической точки зрения такая доверчивость становится скорее опасной, чем полезной? Когда он начнет вырываться и кричать, оказавшись на коленях у незнакомого человека? Я испытала облегчение, когда Тара вернулась и забрала его у меня.

* * *

К вечеру на меня навалился кошмар ностальгии. Ритуалы, которые, как я думала, вернут меня в далекое детство, сейчас представлялись мне бессмысленными, хотя я продолжала упорно исполнять их, словно актер, читающий пьесу перед пустым залом. Я испекла капкейки и глазурью нарисовала на них всякие рождественские символы. Потом час отмывала посуду, тщательно проверяя, чтобы не оставалось никаких следов, и думала, кто же все эти кексы будет есть. Сходила погулять с папой. Поскольку его лица в темноте почти не было видно, я спросила: как мама, с ней все хорошо? – но он сделал вид, что не понимает, о чем я. Он забрался в сад к соседям и срезал у них несколько веток остролиста. Я вспомнила, как однажды в канун Рождества он внезапно остановил меня посреди улицы и сказал: «Тс-с, послушай», – и до моего ухадонесся колокольный звон, хрусткий и колючий в темноте, словно треск льда под ногами.

Мы вернулись домой и сели смотреть «Эту замечательную жизнь», но в одной из рекламных пауз мелькнул ролик, снятый в парке Хайбери-филдс, и я ляпнула: о, это недалеко от того места, куда мы с Лори переезжаем, – и только тут сообразила, что еще ничего им не говорила. Телевизор тут же был переведен в беззвучный режим. Мама засыпала меня вопросами: «А что случилось? Анна, послушай, я же вижу, что ты врешь. Что-то ведь случилось? Куда вы переезжаете? Почему? Ты знаешь этот район? Там далеко от метро?» А потом допрос перерос в совершенно бессмысленное препирательство, и я никак не могла взять в толк, почему она так расстраивается, и найти слова утешения. В конце концов она сказала: «Ладно, что ж, поступай как знаешь. Собственно, ты всегда так и делаешь» – и я ушла наверх. Из ресторана, в котором мы однажды были с Максом, я прихватила коробок спичек. Я чиркнула одной из них, а когда она догорела, стала зажигать одну за другой, пока коробок не опустел, а комната не наполнилась дымом.

* * *

На Рождество Макс мне написал. Целых два слова: «С Рождеством!» Я было обрадовалась, хоть и старалась саму себя одернуть, а потом, перечитав сообщение еще раз, вдруг подумала, что это, возможно, просто рассылка – совершенно обезличенное поздравление. Не исключено, что он разослал его всему списку контактов, хотя вряд ли он такими вещами занимается.

И снова ритуалы. Мы с родителями сходили в церковь. Новый пастор поднимал людей и расспрашивал, какие подарки они получили, а потом как-то ловко связал это с Богом, и мама разозлилась, когда я начала ехидничать.

– Это прекрасный человек, – отрезала она.

Рождественские обеды стали тише с тех пор, как умерли бабушки и дедушки и остались только мы. Я заметила, что родители друг к другу почти не обращаются, все больше ко мне, и подумала: разговаривают ли они вообще, когда меня нет?

После обеда я спела несколько рождественских гимнов, а папа выпил пару бокалов вина и расчувствовался. Мы полезли под елку за подарками. Как-то на Рождество мама запретила мне прикасаться к гирляндам – они электрические, сказала она, а значит, могут тебя убить, – но однажды, оставшись в комнате одна, я гирлянду все-таки потрогала. Не смогла удержаться, очень уж хотелось посмотреть, что будет. И остаток праздника пребывала в ужасе, все ждала, что вот-вот умру.

Потом всей тяжестью навалился рождественский вечер, напоминавший воскресенье, которое никак не кончится. Мы без энтузиазма поиграли в «Скрэббл» – единственную игру, в которую можно нормально играть втроем, – но особого удовольствия это никому не доставило. Я сочинила множество сообщений Максу: и смешных, и дерзких, и кокетливых, и трогательных, и холодных. Но поняла, что ни одно из них не сподвигнет его на то, что я хотела услышать в ответ, и все удалила.

* * *

Прошло еще несколько пустых дней, и настала пора уезжать.

– Ты уж сообщи нам, когда там твой спектакль будет, – сказала мама на станции. – Мы приедем.

– Обязательно, – отозвалась я, хотя твердо знала, что ничего им сообщать не буду.

Я была вконец измотана. Очень уж это утомительно – когда рядом человек, который все время за тобой наблюдает и все время недоволен. Несколько раз за минувшую неделю, когда мама на минуту выходила из комнаты, я ловила себя на том – привычка, в которой я не отдавала себе отчета, пока не начала петь, – что только тогда выдыхаю.

Они остались на платформе, а я зашла в поезд и из окна снова увидела их. Меня сразу начала грызть совесть. Взглянув на родителей со стороны, я вспомнила о чулке, который мама, как раньше, повесила в изголовье моей кровати, о десертном вине, которое папа купил, потому что я его люблю, о новом свитере, который идеально подходит по цвету к моим глазам. Я спросила саму себя: почему же мне так трудно быть с ними поласковее – ведь мне бы это почти ничего не стоило? Они помахали мне, и поезд тронулся.

Напротив меня сидели две женщины, которые обсуждали, почему они больше не смотрятся в зеркало.

– Если в лифте есть зеркало, – говорила одна из них, – я захожу спиной вперед. Конечно, всегда рискуешь не заметить, что на лице осталась зубная паста, но в общем и целом, – подытожила она, – жить так гораздо легче.

Я надела наушники и стала слушать плейлист для ближайшего выступления. Я находила какое-то извращенное утешение в том, чтобы, внимая всем этим историям о страданиях и предательстве, воображать себя в центре трагического действа. Они размывали мою решимость. Наверное, человек может простить любое унижение, любое хамство, если все, что он знает о любви, он узнал из произведений искусства. Героиня всюду следует за героем: не уходит от него, хотя он дурно с ней обращается и причиняет