– Там всегда все по-новому, – сказала я. – Можно целый день идти, и конца-края ему нет.

– А зачем весь день ходить-то? – спросила мама.

– Да я просто так сказала… Нет – вот мой ответ. Не тянет.

– А как насчет денег? – спросил папа. – Справляешься?

– Да, все в порядке.

– И сколько ты зарабатываешь?

Мои родители не считали подобные вопросы неприличными, вероятно, потому, что у них никогда не было много денег. В детстве я точно знала, что сколько стоит. Школьные поездки, пирожное и горячий шоколад после плавания, новые туфли. Список покупок на неделю всегда висел на холодильнике, напротив каждого пункта значилась цена, и родители заранее подсчитывали сумму и шли в супермаркет, взяв ровно столько наличных, сколько нужно. Папа до сих пор получает распечатки телефонных счетов. Подчеркивает звонки, которые считает лишними, и прикалывает листок к пробковой доске на кухне.

– Ну, когда как, – ответила я. – Каждый месяц по-разному выходит. Но мне хватает. Не переживайте.

Мама смотрела в сад, старательно изображая полное равнодушие, словно боялась, что, если проявит хоть какой-то интерес к моей лондонской жизни, я могу принять это за одобрение.

– Рассказать про учебу? – спросила я. Видимо, где-то во мне еще теплилась слабая надежда, что, если я как следует объясню, чем занимаюсь, они тоже вдохновятся.

Папа сказал «да, конечно», и я стала рассказывать про «Манон». Какой это масштаб, какой престиж. Мне хотелось предъявить маме что-то такое, что она не сможет проигнорировать.

– Мы выступали в концертном зале при консерватории, – говорила я. – Не под фортепиано, а с настоящим оркестром, хотя это были только сцены из опер. Я никогда не пела перед таким огромным залом и думала, что будет страшно, но времени переживать просто не было. Меня ввели в состав прямо в день спектакля. И Марика, наш декан очень меня хвалила. Я исполняла главную партию из оперы – для первого года обучения это очень и очень круто. Автор постановки – знаменитый режиссер. Знакомство с ним – большая удача, он часто приглашает к себе выпускников консерватории, с которыми работал…

– Но почему ты нам не сказала? – перебила мама. – Про этот спектакль. Мы бы приехали.

– Да я же сама только в день спектакля узнала! Вы бы не успели.

– Поехали бы с папой на машине.

– Путь-то неблизкий.

– Ну и что?

На самом деле я терпеть не могла, когда родители приходили послушать меня. Они всегда фокусировались на каких-то второстепенных вещах – сколько времени займет дорога, сколько стоят билеты, будет ли антракт, чтобы сходить в туалет, – и само событие скукоживалось, становилось банальным и приземленным, да к тому же я начинала испытывать чувство вины за эти мысли, и от этого становилось только хуже. Мама всегда расстраивалась, и мы ссорились из-за какой-нибудь ерунды – что я ответила ей не тем тоном, когда пораньше уходила из-за стола, чтобы распеться, или положила грязную обувь в один пакет с чистой одеждой, когда переодевалась в концертное платье. К тому же мне всегда казалось, что они не очень-то любят музыку. После спектакля они всегда говорили мало, а комплименты были в духе «сегодня было лучше, чем в прошлый раз». Я обижалась: «А что было не так в прошлый раз?» – а мама говорила, что рано мне зазнаваться, и домой мы ехали в молчании.

– Мне жаль, что так вышло, – сказала я. – Ну, в другой раз.

Повисла небольшая пауза.

– Как здесь тихо, – сказала я.

Я заметила, что мама странно на меня посматривает.

– Что?

– Ты стала говорить как-то по-другому, вот что.

– В каком смысле? – спросила я, но она уже встала и принялась убирать тарелки. И только тут я осознала, что так долго нарезала еду на мелкие кусочки – в мамином присутствии я всегда так делала, на автомате, – что почти ничего не успела съесть.

Мама кормила меня с ложки чуть ли не до школы – судя по тому, что я хорошо это помню. Мой стул, повернутый к ней, звяканье металла о зубы. И даже когда я подросла, она продолжала резать еду на кусочки, которые легко проглотить, и только после этого ставила передо мной тарелку. Так же она поступала и с завтраками, которые давала мне с собой в школу. Хлеб без корки, нарезанный соломкой. Половинки виноградин без шкурки. Злаковые батончики, вынутые из упаковки, разделенные на квадратики и завернутые в пищевую пленку. С едой надо поаккуратнее, говорила она, поэтому в гостях мне ничего есть не позволяли. Несколько раз – когда еда в чужом доме была слишком соблазнительной или я слишком стеснялась сказать, что мама мне не разрешает, – я все-таки ела, а дома была вынуждена запихивать в себя еще один полноценный ужин, чтобы мама ничего не заподозрила. «Почему ты не ешь? – с тревогой спрашивала она, если я ковырялась вилкой в тарелке. – Что с тобой? Ты не заболела?»

До моего рождения она работала медсестрой, и ей кругом мерещились симптомы. Мое тело было объектом пристального наблюдения. Каждое утро перед школой она усаживала меня на нижнюю ступеньку лестницы и мерила температуру. По нескольку раз на дню расчесывала мои волосы, чтобы убедиться, что у меня не завелись вши, выдергивала отдельные волоски и рассматривала их. В субботу утром она меня взвешивала и, если результат ее не устраивал, увеличивала или уменьшала мои порции. Когда я мылась, она сидела рядом и высматривала, нет ли на коже каких-нибудь новых отметин.

Чтобы сохранить тело в целости и сохранности, нужно было соблюдать множество правил. Мне не разрешалось самой включать телевизор. Не разрешалось залезать на стул, чтобы дотянуться до высокой полки, и пользоваться ножом, даже тупым. Не разрешалось кипятить чайник, трогать свое лицо, есть фрукты руками. Не разрешалось лазить на деревья. Я умоляла купить мне велосипед, но мама отказала. Туалетами вне дома – даже в школе – мне разрешалось пользоваться только при условии, что я буду стоять на полусогнутых и ни за что не сяду на унитаз. Мне не разрешалось носить форму дома. Мама заставляла меня снимать ее в прихожей, когда я возвращалась из школы, и тут же отправляла в стирку. Не разрешалось ночевать у друзей и ходить на дни рождения, если там планировались развлечения, которые она считала небезопасными: пейнтбол, катание на роликах, лазертаг. Когда мы куда-то ездили – а случалось это нечасто, – она не позволяла мне разговаривать в общественном транспорте. Мне запрещалось хвататься за поручни