Я знала, что регулярные осмотры моего тела тесно связаны со всеми этими правилами. Если я не буду их соблюдать, несомненно получу серьезный урон, и мама это заметит с первого же взгляда, хотя я не всегда понимала как. Иногда связь между какими-либо действиями и потенциальным вредом от них была очевидна. Но бывало, что эта связь оставалась для меня загадкой, а мама не особенно вдавалась в объяснения, даже если я спрашивала, а просто говорила: это небезопасно, Анна. Правила, которых я не понимала, пугали меня больше всего. Получалось, я не могу быть уверена в том, что в состоянии сама правильно оценивать окружающую действительность. По-видимому, инстинкт не подсказывал мне, где подстерегает опасность и что может причинить мне вред, подорвать здоровье. Оставалось только полагаться на маму.

Другие дети по этим правилам не жили, но я не ставила под сомнение мамину правоту, во всяком случае пока была маленькой. Она уделяла мне больше внимания, чем уделяли моим друзьям их мамы. Больше, чем уделял мне папа. Чаще всего он приходил домой из школы поздно. Иногда, оставшись с ним наедине, я задавала ему вопрос, и, если он казался ему умным, он пускался в объяснения, разложив передо мной атлас или нарисовав диаграмму. Но чаще всего папа сидел и читал книгу, а я играла сама с собой. Мамино же внимание принадлежало мне безраздельно. Она покупала мне чудесные подарки, пекла мое любимое печенье и делала самые замысловатые прически. За двадцать минут до того, как я уходила в школу, она усаживала меня к себе на кровать и заплетала тугие косы, и, когда я вставала, вся моя юбка была усыпана сухими обломанными волосками.

Новые ограничения, появившиеся в подростковые годы – не бриться, не краситься, в соцсетях не зависать, допоздна не гулять, – пресекли мои слабые потуги на взросление и поставили на мне клеймо чудачки. Впервые в жизни я внимательнее присмотрелась к правилам. Взглянув им прямо в лицо, я вдруг осознала, что большинство из них по сути чистый, иррациональный страх, маскирующийся под благоразумие. Я начала заигрывать с опасностью. Говорила, что иду к кому-нибудь в гости, а сама ехала на автобусе в город. Курила в лесу с Тарой, пока меня не скрутило прямо в кустах. Потеряла девственность в пятнадцать лет на вечеринке: уединилась на втором этаже с чьим-то старшим братом, студентом, приехавшим на каникулы, и все глядела на светящиеся стрелки будильника, пытаясь придумать предлог, под которым можно будет улизнуть к десяти, когда за мной придет папа.

Однако попытки мятежа были робкими и продолжались недолго – главным образом потому, что особого удовольствия не приносили. Слишком мучило меня чувство вины, словно я совершала по отношению к маме какую-то ужасную подлость: ведь я знала, как она расстроится, если узнает правду. Кроме того, я и сама боялась. Страх к тому времени въелся мне в плоть и кровь, хоть я и понимала, что он иррационален, подобно головокружению, которое начинается само собой, когда смотришь вниз с высоты, даже если упасть нет ни единого шанса. На вечеринках я часто только делала вид, что пью. Когда парни из других школ просили мой телефон, я называла одну цифру неправильно. Когда мои друзья фотографировались и выкладывали фотки в интернет, это была катастрофа – я потом не спала всю ночь, вбивала свое имя в «Гугл», проверяла, что нигде не засветилась.

В выходные я часто дулась на маму, но все-таки предпочитала сидеть дома и быть при ней ребенком, а ей только того и надо было. «Зачем тебе идти на этот фильм? Отзывы на него ужасные», – говорила она, если я отпрашивалась вечером в кино с друзьями. Или: «Вроде же Рейчел тебе не нравится, зачем тебе к ней на вечеринку?» Мне проще было согласиться. Вместо этого в субботний вечер, в шесть часов мы уже сидели в пижамах и делили пакетики «Харибо», следя, чтобы каждой досталось поровну мармеладок каждого вида, а потом пересматривали «Свидания вслепую» – мамино любимое телешоу: в девяностые она записывала каждый выпуск на кассету. Мы садились спиной к телевизору, чтобы, как и участницы, не видеть мужчин, а в конце выбирали вместе с ними, кто нам больше понравился. Папа заходил, когда мы сидели, уткнувшись в спинку дивана, и хихикали над пошлыми шуточками Силлы Блэк, и ошеломленно говорил: да вы рехнулись! В понедельник в школе все обсуждали, кто как провел выходные. Если кто-то спрашивал меня: а ты что делала? – я рассказывала, что была занята семейными делами, или разгребала завал с домашкой, или болела – потому никуда ни с кем и не ходила. В такие моменты я чувствовала, будто жизнь течет где-то вдалеке от меня, а я даже не знаю, какая она.

Когда мне было семнадцать, классный руководитель спросил меня, планирую ли я поступать в университет.

– Хочу изучать итальянский, – ответила я. – А может, еще и испанский.

Никаких внятных мотивов у меня не было, просто изучение языков связывалось в моем сознании с какими-то бескрайними просторами: уличные кафе, голубое небо, никаких стен. Антитеза родительскому дому. Мне нужно отсюда уехать, думала я, и только тогда я смогу стать другим человеком, избавиться от всех своих страхов.

Классный руководитель преподавал музыку – именно он посоветовал мне записаться в хор.

– Мы исполняем испанские народные песни, – сказал он. – Как раз подучишь язык. Музыка приятная, несложная. Тебе понравится.

– Почему нет, – отозвалась я.

– Да и для портфолио пригодится. Ты ведь, кроме школы, никуда не ходишь, верно? Университеты предпочитают абитуриентов с разносторонними интересами, там не только на оценки смотрят.

И я сказала: хорошо, я попробую. В детстве я немного училась играть на фортепиано, умела читать ноты, и мне всегда нравилось петь, хотя специально я вокалом не занималась – пела иногда в церкви, исполняла рождественские гимны. Я пришла на первую репетицию, ожидая, что будет скучно, и сама удивилась, насколько мне понравилось. Словно вновь осветилась какая-то часть моего сознания, о которой я напрочь забыла, – та часть, благодаря которой в детстве можно часами играть с кусками пластика, которому придана форма человеческих тел, полностью погружаясь в сюжеты, которые сама же и выдумываешь.

Я ходила в хор несколько недель, и, когда руководитель спросил, не хочет ли кто-то попробовать свои силы в сольной партии, я не задумываясь подняла руку.