Шрифт:
Закладка:
* * *
Я сидела на диване, скрестив ноги, выбирала из праздничного набора ириски и бросала обертки в огонь. Мама только что вернулась с последнего перед Рождеством дежурства. Когда я была подростком, она устроилась медсестрой в регистратуру онкологического отделения местной больницы. Трудно сказать, была такая работа ей противопоказана или, наоборот, идеально подходила, – но, во всяком случае, это был способ держать все, что пугает, в поле зрения и под контролем. Я легко могла себе представить ее чистые, упорядоченные будни: расставлять все по местам, строго соблюдать правила и отправлять посетителей к санитайзеру.
Мама сидела на полу, степлером прикрепляя рождественские открытки к длинным лентам.
– Папа все время показывает мне видео, говорит, что они забавные, – сказала она. – Но я не понимаю, что в них смешного.
Папа смотрел «Ютьюб», расположившись за кухонным столом с ноутбуком. Видео автоматически проигрывались одно за другим.
– Он доверяет «Гуглу», – сказала мама. – Говорит, «Гугл» всегда подбирает видео, которые ему нравятся.
Я продолжала бросать фантики в огонь, и она подняла взгляд на меня:
– Прекрати, Анна. В них же пластик.
– Прости.
Она украсила лентой каминную полку, уставленную фотографиями в рамочках, на которых почти сплошь была изображена я. Я в школьной форме, я широко улыбаюсь, я на выпускном, увеличенная фотография с последней моей съемки для портфолио…
Мама отрезала от катушки еще кусок ленты.
– И что же будет в следующем году? – спросила она.
– В смысле?
– Когда ты закончишь учебу? Ты же не собираешься оставаться в Лондоне, да?
– В следующем году я еще не закончу, – сказала я. – Программа двухгодичная. У меня еще второй курс впереди.
Она это, конечно же, знала, но постоянно делала вид, что не знает.
– Надо же, как долго, – сказала она. – Учитывая, сколько лет ты уже потратила на учебу… Пять, правильно? За это время могла бы врачом стать.
– Очень ценное замечание, мам.
– И все же. Неужели тебя до сих пор не научили петь?
Именно так мама относилась ко всему, что находилось за пределами ее опыта. Словно все это глупости и бессмыслица. Я постаралась не показывать раздражения.
– Ну, тут речь о другом, – сказала я. – Консерватория – это больше про профессиональное развитие. Мы разучиваем партии и все такое. Технику уже никто не ставит.
– И что ты будешь делать дальше?
– Наверное, буду подавать заявки на разные программы для молодых артистов. В нескольких оперных труппах такие есть.
– Значит, опять учеба?
– Не совсем, нет. Ты получаешь зарплату, выступаешь во втором составе на маленьких ролях. Это уже настоящий контракт. А может быть, меня и так будут приглашать в спектакли – и даже на более заметные роли. У Марики хорошие связи. Если ты ей нравишься, она сведет тебя с нужными людьми. Поможет, подтолкнет. Так что вариантов много.
– А ты ей нравишься?
– Думаю, да.
Мы помолчали. Теперь я выбирала шоколадные конфеты в малиновых обертках и раскладывала их вокруг коробки.
– У тебя есть кто-нибудь? – спросила мама таким наигранно небрежным тоном, что я поняла: она давно сгорает от желания задать этот вопрос. – Мальчик?
На мгновение у меня мелькнула мысль рассказать ей о Максе. О его работе, квартире, о заведениях, куда мы с ним ходим. Мне хотелось, чтобы она увидела, как далеко я ушла. Слишком далеко – неужели она этого не видит? – чтобы вернуться сюда. Она сорвала с ленты одну из открыток и стала прилаживать ее заново, а мне вдруг вспомнилась ночь, когда Макс завел руки мне за голову, сказал: «Не шевелись» – и укусил над тазобедренной косточкой, а потом стал двигаться ниже, к внутренней стороне бедра. Становилось уже слишком больно, и я дернулась, желая прикрыться, а он повторил: «Я сказал, не шевелись». Вспомнилось, как стыд извращенным образом переродился в вожделение, как на коже расцвели синяки.
– Никого у меня нет, мам, – сказала я. – Я занята с утра до ночи.
И постаралась отогнать воспоминание.
* * *
С Тарой мы встретились накануне Рождества. Она сняла с малыша шапочку и пригладила его кудряшки, усадила к себе на колени, и он принялся лупить рукой по столу.
– Боже, – сказала она. – Ты только посмотри на себя! Я сейчас разревусь от зависти.
– Что? Почему?
– От тебя такая энергия исходит. Свобода! И одета ты так сексуально…
Я решила, что она, должно быть, кривит душой. На мне были легинсы и один из свитеров Лори, который я по ошибке прихватила с собой, с надписью на груди «Да пошел он к черту!». Тара и посмотреть-то на меня толком не успела: ее куда больше занимал ребенок. Сейчас, например, она приложила руку к его красной щечке, проверяя, тепло ли ему.
– Хм, спасибо, – пробормотала я. – Я стараюсь.
Наша дружба началась еще в младших классах, и нам удалось пронести ее через подростковые годы, хотя Тара была гораздо популярнее меня. Родители ей все разрешали, часто их вообще не было дома – просто мечта, а не предки, – поэтому она постоянно устраивала вечеринки. Казалось, ей все дается без труда. Она хорошо училась, у нее была куча друзей. Мы мечтали, что когда-нибудь вместе переберемся в Лондон, и я была разочарована, когда она выбрала университет поближе к дому, чтобы каждые выходные видеться со своим парнем. А сразу после выпуска она вернулась домой, к нему.
Малыш протянул ко мне ручонки.
– Какая лапочка, – сказала я и только потом сообразила, что, наверное, надо было сказать «какой лапочка».
– Ой да, такой сладкий!
Из-за этого ребенка мы вели себя друг с другом словно чужие. Полагалось говорить о нем, я это сознавала, но понятия не имела, какие вопросы задавать. Я ложкой собирала сливки со своего горячего шоколада, а она рассказывала мне о кормлениях, укладываниях и истериках. Ребенок – это был идол, которому она теперь поклонялась, и мне приходилось делать вид, что я не помню, какой она была раньше.
– Ну, расскажи мне все-все-все, – попросила она. – Как оно там, в реальном мире?
Она сказала это вроде как в шутку, но мне показалось, что это шутка только наполовину, и я решила ее не расстраивать. Рассказала о Лондоне, о Лори,
