Валялась на пляже, плавала в море и в бассейне, пила коктейли и ела всякие вкусности. Впрочем, это еще до пандемии, сейчас казалось, что в прошлой жизни.

Саша вздохнула. Тратить время на то, чтобы обсуждать с квартирной хозяйкой свое неумение отдыхать, ей было жалко. Она набрала побольше воздуха в грудь, чтобы задать вопрос, который ее действительно интересовал.

– Анна Ивановна, а почему, когда вы мне рассказывали про имение, не сказали, что ваш дед Александр Иванович был сыном Натальи Никитиной и приходился внуком Глафире Румянцевой?

Тетя Нюра споткнулась на ровном месте, чуть не уронила чашки с блюдцами, которые держала в руках.

– Господи, девка… А ты-то откуда про это прознала?

– Я была в архиве, – призналась Саша. – В областном, в который ваш сын ездил. Анна Ивановна, вы только не волнуйтесь, но мне кажется, что Петра Степановича не просто так застрелили, а как раз из-за прошлого вашей семьи. И гибель Якунина тому подтверждение.

Про раздобытую папку с бумагами она пока решила умолчать. Кто знает, вдруг старушка велит вернуть ей эту папку, а Саша еще не успела прочитать все, что там написано. Она должна составить точную картину происшедшего. Просто обязана.

Тетя Нюра внимательно смотрела на нее.

– Уже несколько ночей про это думаю, – наконец сказала она. – Когда Петю убили, я ни про что такое даже помыслить не могла. Ну за что его жизни лишать, если все эти события сто лет назад, почитай, происходили. Мне его увлечение семейной историей не нравилось, это правда. Но не потому, что я предчувствовала что-то. Нет. Просто в моем детстве о дворянских корнях вспоминать запрещали. Ну-ка, родственники графов Румянцевых. За это и по этапу отправить могли, если не расстрелять. Деда, тобой упомянутого, как раз и расстреляли. А бабушка с мамой в Глухую Квохту приехали, когда от голода спасались. Из блокадного Ленинграда. Жизнь тут заново начали. Мама дояркой в колхозе всю жизнь проработала. А бабушка меня воспитывала, дом вела.

– И все-таки что-то о Румянцевых вам рассказывала.

– Да она и сама немного знала. Она же Наталье Алексеевне невесткой приходилась, не дочерью. В ней самой румянцевской крови не было. Она со слов свекрови и говорила. Ну и со слов деда, который с ней своими детскими воспоминаниями делился.

– А про клад румянцевский она что-нибудь рассказывала?

– Да не знала она ни про какой клад. Наталья Никитина говорила ей, что у ее матери Глафиры было очень ценное бриллиантовое ожерелье с двумя сапфирами. Но куда оно подевалось после того, как Румянцевых из имения выгнали, она не знала. Думала, что экспроприировали его вместе с усадьбой и всем, что в ней было.

– То есть Петр Степанович никакой клад не искал?

– Нет, конечно. Он только историей семьи был увлечен. Генеалогическое древо рисовал, хотел всех потомков Марфы Якуниной, ныне живущих, разумеется, собрать в Глухой Квохте, познакомить друг с другом. У него мечта была. Издать книгу об истории рода и всем потомкам подарить. Чтобы память у них была. О прошлом семьи. О корнях своих. Вот и все.

– А он кого-то успел найти? Вы не знаете?

– Не знаю, – вздохнула тетя Нюра. – Я же говорю, не одобряла я всех этих его изысканий.

– А откуда вообще слух пошел про клад старой барыни?

– Так от Ваньки Матвеева. Помнишь, я тебе рассказывала, что у сына Глафиры Федора было двое детей.

– Да, младшая Нина сошла с ума после того, как ее изнасиловали солдаты, а старший сын уехал жить в Архангельскую область, и там его случайно встретил этот Матвеев.

– Ну и память у тебя, – с уважением отметила тетя Нюра. – Я случайно обронила, а ты помнишь. Вот Ванька, вернувшись из командировки, и рассказал в деревне, что сын Федора, Алексей Румянцев, говорил про клад, который Глафира где-то в доме спрятала. Мол, было у его бабки очень ценное ожерелье, а за пару дней до того, как их из имения выселили, исчезло. Но никто ж не знал, правда это или сказочка какая. Правда, старики-то помнили, что Нина, сестра этого Алексея, когда уже ума лишилась, все стихи про сапфиры долдонила. То ли просто вспоминала про бабушкино ожерелье, то ли знала что. Да с сумасшедшей какой спрос.

Как ни пытала ее Саша, но больше тетя Нюра ничего не знала. Оставив старушку в покое, Саша вернулась в свою комнату и снова с головой погрузилась в записи из папки Вершинина. Следующая стопочка листов была как раз посвящена хронологии жизни Федора Румянцева и его детей.

Горькая судьба Нины Румянцевой была документально подтверждена в научной работе некоего Виктора Павловича Сныркова, преподавателя кафедры отечественной истории расположенного в областном центре университета. Называлась она «Судьбы дворянских усадеб Глуховского уезда и их владельцев в 1917–1924 годах».

Статья была написана в рамках подготовки к защите Снырковым кандидатской диссертации в 1998 году и основана на архивных материалах, воспоминаниях местных жителей и публикациях в газетах того времени. Из сделанной Петром Вершининым ксерокопии статьи выходило, что двадцатилетняя девушка сошла с ума, не выдержав надругательств.

Именно в тот день, когда Нина подверглась групповому насилию, в усадьбе Румянцевых произошел масштабный пожар, уничтоживший все хозяйственные постройки. Историк в своей работе делал допущение, что именно действия Нины и стали причиной пожара, однако доказать это, а уж тем более наказать девушку представители коммуны не могли, поскольку она была явно не в себе и заговаривалась.

В той части статьи, которая отводилась Нине Румянцевой, говорилось о том, как несчастная до самой своей смерти, которая последовала примерно через полгода после случившегося с ней несчастья, целыми днями бродила по улицам Глухой Квохты, повторяя стихотворные строчки про сапфиры и еще какую-то околесицу.

  Твои глаза – сапфира два,

  Два дорогих сапфира.

  И счастлив тот, кто обретет

  Два этих синих мира, —

прочитала Саша задумчиво. Это были строчки из довольно известного стихотворения Гейне. Остальные слова умалишенной и вовсе не несли никакой смысловой нагрузки. «Третий наверху. Первая налево. Там нет. Правая рессора». Но ведь что-то она имела в виду.

После смерти дочери и отъезда сына Федор Румянцев совершенно опустился. Как и рассказывала тетя Нюра, он не мылся, не занимался домашним хозяйством, питался тем, что приносили ему сердобольные соседи, и тихо умер в 1925 году в возрасте семидесяти лет.

Про его старшего сына, Алексея Федоровича Румянцева, в статье было написано только то, что он уехал в Архангельскую область и больше в Глухой Квохте никогда не появлялся.