Все еще обсуждали мужа Антонины Евгеньевны, местного участкового. Человека сугубо положительного, но обладающего крутым нравом, от которого Антонина Евгеньевна за годы совместной жизни немало натерпелась. К примеру, ей категорически запрещалось трогать вещи мужа, заходить в сарай, где хранились его инструменты и нехитрый скарб, которым деревенские мужики пользуются для охоты и рыбалки.

Никаких особых сокровищ в сарае, разумеется, не водилось. Лодка, резиновые сапоги, сети, снасти. Но входить в эту святая святых и уж тем более прикасаться ко всему этому великолепию ни в коем случае нельзя. За нарушение запрета полагалось наказание, потому что Николай Платонович Лаврушкин нравом был крут. Смягчить суровость его сердца мог только Мишенька, единственный сын и наследник.

– Миша у вас хороший, – улыбнулась Саша, выцепив из разговора знакомое имя. – Он мне так интересно про подсадных уток рассказывал. Я прямо заслушалась. И вообще. То, что он приехал за вами ухаживать, когда вы болели, дорогого стоит.

Пожилая женщина расплылась в улыбке.

– Мишенька у меня чудо, – согласилась она. – Жаль только в личной жизни ему никак не везет. Похоронил тут себя в глуши. А у нас тут на ком жениться? Ни одной невесты. Только те, что сами на шею вешаются. Но они и даром не нужны. Шалавы подзаборные.

Взгляд у нее вдруг стал цепким, внимательным.

– А тебе сколько лет, девочка? – спросила она.

Саша улыбнулась, понимая, что, кажется, сейчас ей устроят смотрины. Нет, придется ей расстроить Антонину Евгеньевну. Миша Лаврушкин, конечно, парень хороший, но замуж за него она все-таки не пойдет.

– Я не гожусь в невесты вашему сыну, – примирительно сказала она. – Ему еще, поди, и тридцати нет.

– В июне тридцать исполнится.

– А мне уже тридцать четыре. – Саша снова улыбнулась.

– Так что ж с того, – не сдавалась Антонина Евгеньевна. – В нашей семье испокон поздно замуж выходили да женились. И четыре года – никакая не разница. Оно и лучше, что ты уже девка в возрасте. Жизнь поняла, особо выкобениваться не будешь. Семья-то любой бабе нужна. Муж работящий, не пьющий. Детки. Ты, конечно, к деревенскому труду не приучена, как я погляжу. Так оно и неплохо. Увезешь Мишеньку к себе в Москву. Найдет он себе другое дело по душе, вместо того чтобы по лесу бегать да за утками дерьмо подбирать. Не для того мы с Николаем его в Северной столице учили. В последнем себе отказывали, чтобы он в эту глушь вернулся.

– Да, Михаил говорил, что учился в Питере, – вспомнила Саша.

– Да, в Горном университете.

– А зазноба эта его так и не оставляет в покое? – вклинилась вдруг в беседу Клавдия Петровна.

Антонина Евгеньевна так на нее зыркнула, что огнем в ее взоре можно было поджечь небольшой дом.

– Не говори мне ничего про бесстыдницу эту. Преследует она моего сына, вот что. Никакой женской гордости у девки. А я ему твердо сказала, что, пока я жива, она в мой дом невесткой не войдет. Мне чужой довесок не нужен. Еще чего выдумала, чтоб мой Миша чужих детей воспитывал. Никогда от пасынков ничего хорошего в семье не выходило. Я-то знаю. Жизнь прожила.

Она прервала свой гневный монолог и с подозрением уставилась на Александру.

– А у тебя дети есть?

– Нет, – покачала головой Саша.

Антонина Евгеньевна расслабилась.

– Вот. Значит, ты Мишеньке в жены полностью годишься.

– Может быть. – Саша вдруг рассмеялась. Все происходящее выглядело настолько нелепым, что она не могла больше сдерживаться. – Но, простите меня, пожалуйста, Антонина Евгеньевна, но с чего вы взяли, что он годится мне в мужья?

От негодования гостья даже дышать перестала. Лицо ее запылало праведным гневом.

– Ох мы какие разборчивые. За тридцатник с гаком перевалило, а все перебирает. Чем же это тебе мой сын не угодил? Он парень видный, хозяйственный, рукастый. Сама говоришь, рассказывает интересно. А ты-то кто такая, чтобы от такого счастья, что само в руки плывет, отказываться? Гляди, прокидаешься.

Как Саша ни мечтала о семье и детях, замужества, к которому прилагалась такая свекровь, ей было не надо. Ни за какие коврижки.

– Я, пожалуй, к себе пойду, – сказала она, вставая.

– Да и я пойду, – громогласно объявила Антонина Евгеньевна, вставая. – Ты гляди, Нюрка, когда комнаты сдаешь. Люди всякие бывают. Некоторые очень даже подозрительные. Прикинутся овцой, а сами чистый волк. Клацнет зубами, и нет тебя.

– Да ладно тебе лютовать, Тоня, – вздохнула тетя Нюра. – Все на крутость своего Николая жалуешься, а у самой характер, так не дай бог. Что ты на девку взъелась. Не любит она твоего Мишеньку, так ведь и он ее не любит. А без любви какая же семейная жизнь. А ты, голубка, не бери в голову, – повернулась она к Саше. – Материнское сердце с головой часто не в ладу живет. Сама матерью станешь – поймешь.

Александра с благодарностью посмотрела на нее. Отчего-то ей было приятно, что пожилая женщина с таким пылом ее защищает. И со старой подругой и соседкой отношения испортить не боится. Краем глаза наблюдая за тем, как тетя Нюра провожает своих гостей, она размышляла, кто же может быть столь не угодившей Антонине Петровне зазнобой Михаила Лаврушкина.

На ум приходила только одна кандидатура. Администратор охотничьей базы Марина, начавшая ездить в Глухую Квохту на вахты как раз два года назад, вскоре после того, как в деревню вернулся и Михаил. И именно Марина отчего-то волновала и бизнесмена Алексея Богатова, который прямо вскинулся, когда Саша предположила, что молодая женщина могла иметь отношение к гибели Петра Вершинина.

Или и правда могла? В только что выявленном любовном треугольнике крылась еще одна тайна, которых в Глухой Квохте насчитывалось с лихвой.

1920 год

Нина

Нина Румянцева с тоской смотрела сквозь замызганное окно на деревенский двор, залитый дождем. Надо же, как странно. Ее прабабка была простой крестьянкой, и вот ей, Нине, выращенной в графской усадьбе, на руках у мамок и нянюшек, теперь приходилось осваивать азы крестьянской науки. Поутру топить печь, затем чистить картошку, заливать водой в тяжелом, покрытом сажей чугунке, ставить в топку, предварительно раскидав кочергой тлеющие угли.

Угли не хотели подчиняться ее неумелым действиям, вспыхивали, шипели, словно огрызались, пускали струйки серо-белого дыма, едкого, хотя и не имеющего запаха. Дым этот опасен. Если закроешь вьюшку раньше срока, то и угореть недолго. Печь была старая, как и весь дом на окраине деревни, где им пришлось жить.

Из окна, в которое глядела Нина, хорошо просматривалось имение, в котором она родилась и прожила двадцать лет своей жизни.