ел этот человек. Повесив трубку, он тяжело вставал на ноги, открывал шаткое окошечко, выходившее на конюшню, и обычно выкрикивал: «Полный комплект. Гроб за сорок песо». Потом давал размеры и адрес. Почти все гробы были за сорок песо. Помню, что из окошечка сильно несло сеном и аммиаком.

Могу вас заверить, что толстяк преподал мне поистине незабываемый урок ловкости рук. К полуночи я начал проигрывать всерьез. Я понял, что перспективы неблагоприятны, как говорят земледельцы, и что пора встряхнуться. Это мрачное место действовало мне на нервы. Толстяк столько раз открывал сильные комбинации, причем совершенно не к чему было придраться, что я рассердился. У этих мошенников дело снова шло к выигрышу; толстяк выложил карты на стол – туз, четверку и пятерку – и закричал: «Тройка пик!». «Хватит и одной», – ответил я и, взяв туза, полоснул его ребром карты по лицу. Кровь так и брызнула во все стороны. Даже хлеб и молочная помадка стали красными. Я не спеша собрал деньги, лежавшие на столе, и спрятал их в карман. Потом сгреб карты, промокнул ими кровь и размазал по его роже. Повернулся и спокойно вышел, никто меня не остановил. Покойник как-то раз оклеветал меня перед приятелями, утверждая, что у меня под картой был спрятан перочинный нож. Бедняка Манелья думал, что у всех такие ловкие руки, как у него.

II

Неверно, что молодые люди хоть раз усомнились в правдивости этих рассказов. Они понимали, что времена изменились. Знали, что если когда-нибудь дойдет до дела, доктор их не разочарует; но как это ни парадоксально, казалось, будто они стремились обойти, отодвинуть этот вожделенный миг, словно опасаясь, что в результате какой-нибудь неожиданной стычки жертвами окажутся они сами. Быть может, Ларсен и Гауна, в откровенном разговоре, о котором позже предпочитали не вспоминать, сошлись на том, что склонность Валерги распространяться о своих похождениях отнюдь не подрывает его авторитет; в нынешние времена храбрецам не остается ничего другого, как воскрешать в памяти славные дела прошлого. Если бы кто-нибудь спросил, почему этот человек, так охотно повествовавший о своей жизни, слыл молчальником, мы ответили бы, что, пожалуй, дело тут в голосе, в интонации, и предложили бы припомнить ироничных людей, которых спрашивающему довелось знать: нельзя не согласиться, что часто ироническая гримаска, прищур глаз, особый тон бывают тоньше, чем сами слова.

Для Гауны разговоры о храбрости доктора Валерги были полны тайных намеков и отзвуков. Гауна думал: «Ларсен вспоминает тот раз, когда я перешел на другую сторону улицы, чтобы не драться с мальчишкой гладильщицы. Или тот раз, когда к нам пришел лягушонок Вайсман – он и вправду походил на лягушку – вместе с Фернандито Фонсекой. Мне было лет шесть-семь, я переехал в Вилья-Уркиса совсем недавно. Перед Фернандито я почти преклонялся, Вайсман мне в общем-то нравился. Вайсман вошел в дом один. Он сказал мне, что, по словам Фернандито, я плохо отзывался о нем, и он пришел меня побить. Я был так поражён предательством и враньём Фернандито, что не захотел драться. Подойдя вместе с Вайсманом к двери, я увидел, что как Фернандито, укрывшись за деревом, строит мне рожи. Через несколько дней Ларсен встретил его на пустыре; разговор зашел обо мне, и вскоре ребята увидели Фернандито, которого вела за руку соседка; он прихрамывал и ревел, а из носу у него текла кровь. А может быть, Ларсен вспоминает мой день рождения, когда мне исполнилось семь лет. Я был убежден, что стать семилетним – это большое событие, и согласился боксировать с мальчиком постарше. Тот не хотел причинять мне боль, и бой был долгим; всё шло прекрасно до тех пор, пока мне это не надоело; наверное, я спросил себя, как все это кончится – словом, я бросился на землю и заревел. А может быть, Ларсен вспоминает то воскресенье, когда я дрался с черным Мартелли. То был веснушчатый мулат, удивительно широкий в бедрах. Пока я наносил ему короткие удары в корпус, он спросил, откуда у меня столько силы. На секунду я подумал, что он говорит всерьез, но потом увидел на его губах, голубоватых снаружи, а внутри красных, как сырое мясо, противную улыбку.

А Ларсен вспоминал тот день, когда на их улицу прибежала бешеная собака, и Гауна удерживал ее на расстоянии, размахивая палкой, чтобы дать убежать Ларсену и другим ребятам. И еще Ларсен вспоминал, как ночевал в доме у Гауны. Они были втроем с тетей Гауны, и незадолго до рассвета в дом забрались воры. Тетя и он сам обомлели от страха, а Гауна громко двинул стулом и сказал: «Дядя, скорее бери револьвер», как будто дядя был дома, а потом спокойно выглянул во двор. Из глубины комнаты Ларсен видел, как луч фонарика светил в небо, поверх стены, а внизу стоял Гауна – костлявый, крохотный, беззащитный, настоящее олицетворение храбрости.

Ларсен считал, что не раз убеждался в храбрости друга. Гауна думал, что Ларсен в общем-то трусоват, но когда понадобится, сумеет себя показать; про себя же думал, что вовсе не ценит собственную жизнь, что если кто-то предложил бы поставить ее на кон, он, встряхивая стаканчик с игральными костями, не испытал бы ни особых сомнений, ни особого страха; но ему была неприятна мысль о кулачной драке, может, он боялся, что его удары окажутся слабыми и над ним станут смеяться, или – как потом объяснит ему колдун Табоада – сталкиваясь с враждебной энергией, он неудержимо терял терпение, и его тянуло сдаться. Он думал, что такое объяснение может быть правильным, но боялся, что на самом деле правильнее другое. Сейчас его не считали трусом. Он вращался среди претендентов на звание отпетого, числился среди тех, кто не спасует. Но ведь сейчас почти все конфликты ограничивались словесной перепалкой; стычки случались лишь на футболе, когда бросали пустые бутылки и камни или дрались без разбору, кучей. Теперь вся храбрость сводилась к апломбу. Вот в детстве характер испытывается по-настоящему. И по мнению Гауны, в результате этого испытания выходило, что он трус.

III

В тот вечер, рассказав кое-что еще, доктор проводил их до дверей.

– Встречаемся здесь же завтра в половине седьмого? – предложил Гауна.

– Отлично, в половине седьмого начинается вечернее представление, – подтвердил Валерга.

Приятели молча удалились. Войдя в «Платенсе», они заказали по рюмочке.

– Я должен пригласить парикмахера Массантонио, – произнес Гауна, размышляя вслух.

– Ты должен был посоветоваться с доктором, – отметил Антунес.

– Не возвращаться же сейчас, – сказал Майдана. – Он подумает, что мы его боимся.

– А если не посоветоваться, он рассердится, вот увидишь, – настаивал Антунес.

– Пусть думает, что хочет, – осмелел Ларсен. – Но представьте, как он нас встретит, если мы сейчас снова заявимся