Гауна подозвал коляску. Невзирая на протесты кучера и настойчивую готовность Массантонио ретироваться, они взгромоздились на нее вшестером. Пегораро устроился на передке, рядом с кучером; сзади, на главном сидении, разместились Валерга, Массантонио и Гауна, а на приставном – Антунес и Майдана. «В Ривадавию и Вилья-Луро», – приказал Валерга кучеру. Массантонио попытался выпрыгнуть. Всем хотелось избавиться от него, но сойти ему не дали.

По пути они встречались с карнавальными процессиями, какое-то время следовали за ними, затем ехали дальше; заходили в бары и другие заведения. Массантонио, тоскливо шутя, заверял, что если он не вернется немедленно, сеньора измолотит его палкой. В Вилья-Луро был случай с потерявшимся мальчиком; доктор подарил ему бутылку лимонада с наклейкой «Прекрасные аргентинки» и потом отвел его в полицейский комиссариат, или домой к родителям. Так, по крайней мере, смутно запомнилось Гауне.

Они уехали из Вилья-Луро после трех ночи. Сев в коляску, они направились во Флорес, затем в Нуэва-Помпея. Теперь уже Антунес сидел на передке и сладким голосом распевал «Ночь волхвов». Обо всем этом отрезке у Гауны сохранились лишь обрывочные впечатления. Кто-то сказал, что Антунес там наверху распелся, как соловей, и что кучер плакал. Почему-то Гауне очень ясно, хоть и причудливо, запомнилась лошадь (что было странно, так как он сидел в глубине экипажа). Она казалась ему очень большой и какой-то угловатой, потемневшей от пота, шла она, будто спотыкаясь, широко расставляя ноги, и по временам кричала человеческим голосом (последнее ему несомненно приснилось); в другие минуты он видел лишь ее уши и загривок и испытывал к ней необъяснимую жалость. Потом на каком-то пустыре в лиловатый миг перед зарей – миг небытия – разыгралось большое веселье. Сам Гауна закричал, чтобы Массантонио держали покрепче, и Антунес разрядил в воздух свой револьвер. В конце концов они пришли пешком в усадьбу, где жил какой-то друг доктора. Их встретила свора собак, потом вышла хозяйка, еще злее, чем собаки. Хозяина не было дома. Хозяйка не хотела их пускать. Массантонио объяснял сам себе, что не может задерживаться, ведь ему надо рано вставать. Валерга распределил их комнатам. Как они потом оказались в другом месте, было тайной; Гауна помнил, как проснулся в доме, сколоченном из листов жести; как у него разламывалась голова; как они ехали в очень грязной повозке, а затем в трамвае; помнил ясный, очень яркий день в каком-то большом дворе в Барракасе, где они играли в шары; чье-то замечание в отношении того, что Массантонио исчез – он услышал это известие с большим удивлением и тут же забыл о нем; ночь в публичном доме на улице Освальдо Круса, где услышав мелодию «Лунный свет», которую играл слепой скрипач, он горько пожалел, что пренебрег своим образованием, и испытал горячее желание побрататься со всеми присутствующими, оставив в стороне – как он заявил вслух – индивидуальные частности и превознося благородные побуждения. Затем он почувствовал, что ужасно устал. Они куда-то шли под дождём. Заглянули – чтобы освежиться – в турецкие бани (однако теперь он видел, как дождь поливает помойку в Баньядо-де-Флорес – пустырь, где жгут мусор – и грязные борта повозки). Из турецких бань ему запомнилась лишь некая маникюрша, накрашенная и в халате, которая серьезно разговаривала с каким-то неизвестным, и утро – бесконечное, туманное, счастливое. Он помнил также, как шел по улице Перу, спасаясь от полиции, – ноги были точно ватные, но в голове прояснилось; как вошел в кинематограф, как обедал в пять вечера, страшно голодный, среди биллиардных столов в кафе на Авенида-де-Майо, как, сидя на капоте такси, двигался по центру среди карнавальной процессии и как сидел на спектакле в театре «Космополита», думая, что находится в «Батаклане».

Они наняли второй таксомотор, весь увешанный внутри маленькими зеркальцами; впереди, над ветровым стеклом, болтался чертик. Гауна испытал прилив уверенности, велел шоферу везти их в Палермо и возгордился, услышав слова Валерги: «От вас, ребята, осталась одна тень, зато у Гауны и у меня, старика, есть ещё порох в пороховницах». При въезде в Арменонвиль они слегка столкнулись с частной машиной, с «линкольном». Из «линкольна» выскочили четыре юноши и девушка в маске. Если бы не вмешательство Валерги, юноши побили бы шофера таксомотора, однако тот почему-то не проявил благодарности, за что и получил от доктора в назидание пару надлежащих слов.

Гауна попытался подсчитать, сколько раз с воскресного вечера он напивался допьяна. Никогда еще у него так не болела голова и он не чувствовал себя таким усталым.

Они вошли в зал, «большой, как страница “Ла Пренсы”», – объяснял Гауна, – или как павильон в Ретиро, только там нет модели паровоза, которая бежит по рельсам, когда бросишь десять сентаво». Зал был ярко освещен, украшен вымпелами, флажками и разноцветными шарами, по краю шел ряд деревянных колонн, на дверях висели шторы; здесь была масса народа, все гудело, гремела оглушительная музыка. Гауна обхватил голову руками и закрыл глаза; он чувствовал, что вот-вот закричит от боли. Через какое-то время оказалось, что он разговаривает с девушкой, приехавшей с парнями в «линкольне». На ней была полумаска и домино. Он не заметил, блондинка она или брюнетка, но рядом с ней ему было хорошо (головная боль каким-то чудом прошла), и с той ночи он часто думал о ней.

Некоторое время спустя вернулись парни из «линкольна». Они вспоминались Гауне так, словно он видел их во сне. Один казался выдающимся деятелем из учебника Гроссо, с невероятно худым лицом. Другой был высокий и бледный, словно слепленный из хлебного мякиша; третий – блондин, тоже бледный, большеголовый; у четвертого были кривые ноги, как у жокея. Этот последний спросил Гауну: «Кто вам позволил красть нашу маску?» и, еще не договорив, встал в боксерскую позу. Гауна быстро нащупал на поясе свой нож. Это походило на собачью драку: оба очень быстро отвлеклись. В какой-то миг Гауна услышал голос Валерги, говорившего убедительным, отцовским тоном. Потом он вдруг почувствовал себя замечательно, огляделся и сказал девушке: «Похоже, мы снова одни». Они пошли танцевать. Посреди танца он потерял девушку в маске и вернулся к столику, где сидели его приятели и Валерга. Тот предложил прогуляться к озерам, «чтобы немного освежиться и не закончить вечер в полицейском участке». Гауна поднял глаза и увидел у стойки девушку в маске и блондинистого юношу. В приливе досады он принял предложение доктора. Антунес указал на начатую бутылку шампанского. Они наполнили бокалы и выпили.

Потом его воспоминания искажаются и путаются. Девушка в маске исчезла. Он спрашивал о ней, но ему не отвечали или пытались успокоить уклончивыми фразами, будто он был болен. Однако он не был болен. Он просто устал (поначалу как бы затерявшись