другой, делал несколько затяжек, и тушил окурок в пепельнице. Или оттачивал кончик карандаша о полоску серы на спичечном коробке. В этих движениях не было нервозности. Гася сигарету, он казался не нервным, а рассеянным.

– Вы давно приехали сюда? – спросил он.

– Вам лучше знать, – откликнулся Гауна и сразу же опомнился, спросив себя, не выглядит ли его поведение немного смешным.

– Это верно, – согласился Табоада. – Вас позвал сюда друг. Потом вы завели других друзей, быть может, менее достойных вашего доверия. Вы совершили, так сказать, некое путешествие. И теперь тоскуете, как Одиссей, вернувшийся на Итаку, или как Язон, вспоминающий золотые яблоки.

Не упоминание о приключении тронуло душу Гауны. За словами Табоады ему приоткрылся неведомый мир, пожалуй, более чарующий, чем полный отваги и ностальгии мир Валерги.

– В этом путешествии (ведь надо как-то его назвать), – продолжал Табоада, – не все хорошо и не все плохо. Ради себя самого и ради других не предпринимайте его вновь. Это прекрасное воспоминание, а воспоминания – это жизнь. Не разрушайте ее.

Гауна опять почувствовал враждебность к Табоаде и еще недоверие.

– Чей это портрет? – спросил он, чтобы прервать Колдуна.

– На этой гравюре изображен Конфуций.

– Я не верю в священников, – сурово заявил Гауна и, помолчав, спросил: – Если я хочу припомнить то, что произошло в этом путешествии, что я должен делать?

– Попытаться поправиться.

– Я не болен.

– Когда-нибудь вы поймете.

– Возможно, – согласился Гауна.

– Отчего бы и нет? Хотите понять – станьте колдуном; поверьте, достаточно немного методичности, немного прилежания и опыта целой жизни.

Чтобы отвлечь Табоаду, а затем вернуться к расспросам, Гауна указал на камень, служивший пресс-папье.

– А это что?

– Камень. Камень из Сьеррас-Байас. Я подобрал его собственными руками.

– Вы были в Сьеррас-Байас?

– В 1918 году. Хоть это и может показаться невероятным, я подобрал этот камень в как раз день заключения мира. Как видите, это память.

– Девять лет назад! – заметил Гауна.

Он осмелел, подумал: «Это просто несчастный старик» и после короткой паузы спросил:

– О том, что вы называете моим путешествием, мне не надо больше расспрашивать?

– Никогда не надо прерывать расспросы, – заговорил Колдун. – Но самое важное – с каким настроением вы расспрашиваете.

– Я что-то не улавливаю, сеньор, – признался Гауна. – Но тогда почему я должен забыть об этом путешествии?

– Не знаю, должны ли вы забыть. Я даже думаю, что вы не сможете забыть его, я просто считаю, что вам это ни к чему…

– Теперь я задам вам личный вопрос. Надеюсь, вы поймете меня правильно. Что вы думаете обо мне?

– Что я думаю о вас? По-вашему, я могу сказать вам это в двух словах?

– Не горячитесь, – кротко сказал Гауна. – Я спрашиваю вас, как попугая, который вытягивает зеленую бумажку: повезет мне или нет? Я здоров или нет? Храбрый я или нет?

– Мне кажется, я понимаю вас, – ответил Колдун, потом рассеянно продолжал: – Каким бы храбрым ни был человек, он не может быть храбрым при любых обстоятельствах.

– Хорошо, – сказал Гауна. – Я видел девушку в маске…

– Я знаю, – ответил Табоада.

Уже веря в него, Гауна спросил:

– Я увижу ее снова?

– Вы спрашиваете, увидите ли ее снова. И да, и нет. Я защитил вас от слепого божества, я разорвал сеть, которая должна была образоваться. Хотя она прозрачней, чем воздух, она образуется снова, когда меня не будет, чтобы этому помешать.

Гауна снова ощутил презрение и злость. Теперь ему хотелось только одного: поскорее покончить с этим. Он встал и спросил:

– Вы можете дать мне еще какой-нибудь совет?

Табоада монотонно ответил:

– Больше нечего советовать. Нечего предсказывать. С вас три песо.

Гауна, прикинувшись рассеянным, начал перебирать книги; на корешках он прочел иностранные имена: какой-то граф, наверное итальянец, потому что кроме прочих нелепостей, буква «т» была удвоена, и стоял титул или фамилия, при виде которой ему пришла в голову идея как-нибудь написать письмо в газету, чтобы выложить все как есть, и подписаться этим словом – «Фламмарион». Он положил на стол три песо.

Табоада проводил его до двери. Дочь Колдуна ждала лифта. Гауна спросил: «Как дела?», но не решился протянуть ей руку.

Когда они спускались, вдруг потух свет, и лифт остановился. Гауна подумал: сейчас самое время сказать что-нибудь к месту. Помолчав, он пробормотал:

– Ваш отец не сказал мне, что сегодня у меня именины.

– Это короткое замыкание, – беззаботно ответила девушка. – Свет скоро зажжется.

Гауна уже не думал о своих реакциях, о своих нервах, о том, что говорить: он ощущал присутствие девушки, как внезапно ощущаешь неудержимое сердцебиение. Зажегся свет, лифт мирно опустился. Остановившись в дверях подъезда, девушка протянула ему руку и улыбаясь сказала:

– Меня зовут Клара.

Он увидел, как она подбежала к автомобилю, ждавшему у тротуара. Из машины вышло несколько юношей. Гауна подумал, что девушка расскажет им о случившемся, и они будут смеяться над ним.

Он услышал смех.

XIV

В первый раз Гауна вышел пройтись с дочкой Табоады в один из субботних дней. Ларсен сказал ему:

– Почему бы тебе не обуться и не сбегать в булочную?

Квартал – словно большой дом, в котором есть всё. На одном углу – аптека; на другом – магазинчик, где можно найти башмаки и сигареты, а девушки покупают ткани, серьги и гребни; напротив – продуктовая лавка. Довольно близко – скобяной магазин (Ла Суперьора), а посреди квартала – булочная.

Хозяйка бесстрастно обслуживала покупателей. Она была крупная, величавая, глухая, белая, чистая; ее жидкие волосы, разделенные на прямой пробор, образовывали две волны над ушами, большими и бесполезными. Когда подошла очередь Гауны, он сказал, сильно шевеля губами:

– Пожалуйста, сеньора, дайте мне сдобы для мате.

Вот тогда он и почувствовал, что девушка смотрит на него. Обернулся, огляделся. Клара стояла у витрины, где были выставлены банки с леденцами, плитки шоколада и томные белокурые куклы в шелковых платьях, начиненные конфетами. Гауна отметил черные гладкие волосы, смуглую гладкую кожу. Он пригласил ее в кино.

– Что идет в «Эстрелье»? – спросила Клара.

– Не знаю, – ответил Гауна.

– Донья Мария, – сказала Клара, обращаясь к булочнице, – не одолжите ли мне газету?

Булочница достала из-под прилавка аккуратно сложенные листы газеты «Ультима Ора». Полистав страницы, девушка развернула газету там, где сообщалось о спектаклях и фильмах, и принялась ее изучать. Потом сказала со вздохом:

– Надо поторапливаться. В половине шестого идет фильм с Перси Мармоном.

Гауна посмотрел на нее уважительно.

– Глядите, – сказала Клара, – такая вам бы понравилась?

Она показывала ему рисунок в газете, сделанный неумелой рукой, где была изображена почти обнаженная девушка, державшая гигантский конверт; Гауна прочел: «Открытое письмо Ирис Дульсе сеньору судье по делам несовершеннолетних».

– Мне больше нравитесь вы, – ответил Гауна, не глядя на нее.

– Почем вам платят за вранье? – спросила Клара, подчеркивая каждый ударный слог. Потом обратилась к булочнице: – Возьмите, сеньора. Спасибо. – Она отдала газету и продолжала разговаривать с Гауной: – Знаете, раньше я хотела стать певицей в кабаре. Но теперь, если ты несовершеннолетняя, тебе проходу не дают.

Гауна не отвечал. Он обнаружил, что почему-то ему расхотелось куда-либо