в усталости, огромной, тяжелой и распахнутой, как морское дно; в конце концов, затаившись где-то в самой ее сердцевине, успокоенный, почти счастливый). Затем он оказался среди деревьев, в кольце людей: пристально следя за подвижным ртутным отблеском луны на лезвии своего ножа, он вдохновенно бился с Валергой из-за денег (что было нелепо, какие денежные споры могли быть у него с доктором?)

Он открыл глаза. Теперь отблески появлялись и исчезали в щелях между досками пола. Он догадывался, что снаружи – наверное, совсем близко – властно сияло утро. В глазах, в затылке ощущалась глубокая, тягучая боль. Он лежал в комнатушке с деревянными стенами, на койке, в полумраке. Пахло травой. На полу, между досками, – словно дом стоял верх тормашками, и вместо пола был потолок, – он видел полоски солнечного света и темное, бутылочно-зеленое небо. Иногда полоски расширялись, был виден полный света подвал, а зеленая глубь колыхалась. Это была вода.

Вошел человек. Гауна спросил, где он находится.

– Ты не знаешь? – услышал он в ответ. – На причале озера в Палермо.

Человек приготовил ему мате и отечески поправил подушку. Его звали Сантьяго. Довольно грузный, лет сорока с лишним, светловолосый, очень загорелый, с добрыми глазами и шрамом на подбородке. На нем была синяя фуфайка с длинными рукавами.

– Вчера вечером я вернулся и нашел тебя на койке. Немой ухаживал за тобой. Я так думаю, что тебя кто-то принес.

– Нет, – ответил Гауна, тряхнув головой. – Меня нашли в лесу.

От этого движения у него закружилась голова. Потом он сразу же заснул. Проснувшись, он услышал женский голос, показавшийся ему знакомым. Он встал – сразу же или много погодя, сказать было трудно. Каждое движение отдавалось в голове тупой болью. За дверью, в ослепительном свете дня он увидел девушку, стоявшую спиной. Он ухватился за притолоку. Ему хотелось увидеть лицо девушки. Хотелось увидеть потому, что он был уверен: это дочка колдуна Табоады.

Он ошибся. Девушка была ему незнакома. Наверное, это была прачка, так как она подхватила с земли плетеную корзину. Близко, у самого лица, Гауна услышал какой-то хриплый лай. Прищурив глаза, он обернулся. Лаял человек, похожий на Сантьяго, только шире, темнее, с бритым лицом. На нем была сильно поношенная серая фуфайка и синие штаны.

– Что вам? – спросил Гауна.

Всякое произнесенное слово было точно огромным животным, которое, ворочаясь в голове, грозило разнести ее вдребезги. Человек снова издал нечленораздельные хриплые звуки. Гауна понял, что это Немой. Немой хотел, чтобы он вернулся на койку.

Он вошел и снова лег. Проснувшись, почувствовал, что ему намного легче. Возле него были Немой и Сантьяго. С Сантьяго они дружески поговорили. Речь шла о футболе. Сантьяго и Немой ухаживали за полем в одном футбольном клубе. Гауна рассказал о пятой лиге Уркисы, в которую его взяли с улицы, когда ему исполнилось одиннадцать лет.

– Однажды, – сказал Гауна, – мы играли против ребят из клуба КДТ.

– И эти из КДТ врезали вам по первое число, – отозвался Сантьяго.

– Куда там! – возразил Гауна. – Когда они забили свой единственный гол, мы к этому времени уже накидали им пять штук.

– Немой и я работали в КДТ. Ухаживали за полем.

– Да вы что! И ведь могло случиться, что мы виделись с вами в тот день!

– Конечно. К этому я и веду. Вы помните раздевалку?

– Как не помнить. Деревянный домик, слева, между теннисными кортами.

– Точно, браток. Вот там мы с Немым и жили.

Возможность встречи в тот далекий день и открытие, что у них есть общие воспоминания, касающиеся топографии уже не существовавшего клуба КДТ и деревянного домика, – все это раздуло теплый огонек зарождавшейся дружбы.

Гауна рассказал о Ларсене и о том, как они переехали в Сааведру.

– Теперь я болею за «Платенсе», – заявил он.

– Неплохая команда, – ответил Сантьяго. – Но я, как говорил Альдини, предпочитаю «Экскурсьонистас».

Затем Сантьяго рассказал, как они остались без работы и как потом получили концессию на озере. Сантьяго и Немой казались моряками – два этаких старых морских волка. Быть может, оттого, что сдавали лодки напрокат; быть может, из-за фуфаек и синих штанов. Каждое из двух окошек дома было обрамлено спасательным кругом. Со стен смотрело пять фотографий: Умберто I, пара молодоженов, аргентинская футбольная команда, которая на Олимпийских играх проиграла уругвайцам, команда «Экскурсьонистас» (в цвете, вырезка из журнала «Эль Графико») и над койкой Немого – сам Немой.

Гауна приподнялся.

– Мне уже лучше, – сказал он. – Думаю, что дойду.

– Спешить некуда, – заверил его Сантьяго.

Немой приготовил мате. Сантьяго спросил:

– А что ты делал в лесу, когда Немой тебя нашел?

– Если бы я знал, – ответил Гауна.

VI

Самым странным во всем этом было то, что Гауну неотвязно преследовала мысль о приключении на озере, а девушка в маске составляла лишь часть этого приключения, часть волнующую, навевавшую сладкую тоску, но вовсе не самую главную. По крайней мере так, хотя и другими словами, он сказал Ларсену. Быть может, он хотел подчеркнуть, что не придает особой важности делу, связанному с женщинами. Есть признаки, подтверждающие эту версию; хуже, что они же ее и опровергают: например раз вечером он заявил в кафе «Платенсе»: «Еще чего доброго окажется, что я влюблен». Чтобы сказать такое своим друзьям, человек с характером Гауны должен был быть помрачен страстью. Но эти слова свидетельствуют, что он и не скрывал своих чувств.

В остальном же, он сам признавался, что так и не видел лица девушки, а если и видел мельком, то был слишком пьян, ибо на его воспоминания – обрывочные, фантастические и не внушающие доверия – полагаться было нельзя. И все же занятно, что эта неизвестная девушка произвела на него такое сильное впечатление.

То, что произошло в лесу, тоже было странно. Гауна так и не смог объяснить все связно и вместе с тем так и не смог забыть. «Если сравнивать это с девушкой, – говорил он, – она, собственно, почти не имеет значения». Во всяком случае, девушка оставила в его душе яркий и неизгладимый след; но яркость эта шла от других видений, уже без девушки, которые предстали перед ним какое-то время спустя.

После этого приключения Гауна стал другим человеком. Хоть оно может показаться невероятным, но благодаря этой истории, при всей ее смутности и туманности, он приобрел определенный престиж у женщин, и даже, по словам иных, отчасти поэтому в него влюбилась дочка колдуна Табоады. Все это – нелепая перемена, совершившаяся с Гауной, и ее нелепые последствия – очень не нравилось его приятелям. Прошел слушок, будто они собрались подвергнуть его «терапевтической процедуре» и будто доктор их отговорил. Быть может, это выдумано или преувеличено. Однако суть в том, что они и раньше никогда не считали его полностью своим, а теперь уже сознательно смотрели на него как на постороннего. Проявлять эти чувства им мешала общая дружба с Ларсеном и почтение