– То ли в Толосе, то ли в Тристан-Суарес, точно не помню, – пояснил он. – Где-то по соседству, только место не слишком оживленное.

По мнению Пегораро, Гауне следовало бы снять квартиру в северном районе и открыть агентство по трудоустройству.

– Сидишь себе развалясь за столиком, перед тобой личный телефон, принимаешь приезжих и с каждого берешь по пяти песо комиссионных.

Антунес предложил отдать все деньги ему. Он передаст их своему отцу, и через месяц у Гауны будет вчетверо больше.

– Закон сложных процентов, – сказал он.

– У меня еще будет время экономить и отказывать себе во всем, – ответил Гауна. – А сейчас повеселимся вместе.

Ларсен поддержал его. Тогда Антунес предложил:

– Спросим совета у доктора.

Никто не осмелился ему возразить. Гауна заказал еще по рюмке вермута для всех, они выпили за лучшие времена и двинулись к доктору Валерге. На улице Антунес, обладавший звучным и слезливым голосом, который годы спустя принес ему определенную славу на ярмарках и благотворительных вечерах, затянул «Бокал забвения». Гауна с дружеской завистью подумал, что у Антунеса всегда найдется подходящее к случаю танго.

Заканчивавшийся день был жарким, и теперь люди кучками стояли в дверях, беседуя между собой. Антунес разошелся и пел во всю глотку. Гауну пронзило странное ощущение, будто он видит себя со стороны: вот он идет по улице с друзьями, и народ провожает их неодобрительными взглядами; это было радостно и приятно. Он всматривался в неподвижные кроны деревьев на фоне вечернего лиловатого неба. Ларсен легонько подтолкнул певца локтем. Тот замолчал. До дома доктора Валерги оставалось чуть больше пятидесяти метров.

Как всегда, дверь открыл сам доктор. То был плотный человек с широким, бритым, смуглым лицом; оно было подчеркнуто неподвижным, и однако, когда доктор смеялся – заметно опуская челюсть, показывая верхние зубы и язык, – выражение его смягчалось, становясь почти женственно кротким. Верхняя часть его тела, слегка выступая на уровне живота, была непомерно велика. Двигался он чуть тяжеловато, словно с силой проталкивая что-то вперед. Доктор впустил их поодиночке, всматриваясь каждому в лицо. Это удивило Гауну, ведь было еще достаточно светло, и доктор с первой минуты должен был бы узнать гостей.

Дом был низкий, приземистый. Доктор провел их по боковому коридору, потом через гостиную, прежде бывшую двориком, и ввел в кабинет. Здесь было два балкона, выходивших на улицу. На стенах висело множество фотографий людей, обедавших в ресторанах и в зеленых беседках или стоявших вокруг жаровен, на которых жарилось мясо, и два парадных портрета: доктора Луны – вице-президента республики – и самого Валерги. Во всем ощущался порядок, бедность и определенное достоинство. Доктор чрезвычайно вежливо пригласил их присесть.

– Чему обязан такой честью? – спросил он.

Гауна не ответил сразу, потому что в тоне доктора ему почудилась скрытая и необъяснимая язвительность. – Ларсен торопливо пробормотал что-то, но Валерга тут же вышел из комнаты. Молодые люди нервно заерзали на стульях. Гауна спросил:

– Кто эта женщина?

Он смотрел в открытую дверь – сквозь гостиную, сквозь дворик. Женщина в черном сидела на низеньком стульчике и шила. Она была очень старая.

Гауне показалось, что его никто не услышал. Через какое-то время Майдана ответил, словно проснувшись:

– Это служанка доктора.

Валерга принес на подносике три бутылки пива и несколько бокалов. Поставил поднос на письменный стол, разлил пиво по бокалам, сделал пригласительный жест. Кто-то попытался заговорить, но доктор заставил его замолчать. Он заявил, что встреча эта важная и что говорить подобает человеку, должным образом уполномоченному. Все посмотрели на Гауну, и тот наконец произнес:

– Я выиграл тысячу песо на скачках и считаю, что лучше всего потратить их на карнавале, повеселиться вместе.

Доктор смотрел на него совершенно бесстрастно. Гауна подумал: «Я обидел его своей поспешностью», однако добавил:

– Надеюсь, вы окажете нам честь и поддержите компанию.

– Я не банк, чтобы поддерживать компании, – ответил доктор с улыбкой, но тут же добавил со всей серьезностью: – Одобряю ваше решение, друг мой. Выигранные деньги надо тратить щедро.

Обстановка разрядилась. Все отправились на кухню и вернулись с блюдом холодного мяса и новыми бутылками пива. Поев и выпив, они стали просить доктора что-нибудь рассказать. Доктор вытащил из кармана маленький перочинный ножичек, отделанный перламутром, и принялся чистить ногти.

– Мы заговорили об игре, – начал он, – и мне припомнился один вечер, году в двадцать первом, когда меня зазвал в свою контору толстяк Манелья. Глядя на него, такого пузатого и трясущегося, никто и представить себе не мог, что он обращается с картами деликатно, точна дама. Я не почитаю себя завистником, – провозгласил он, вызывающе оглядев всех по очереди, – но я всегда завидовал Манелье. И сейчас еще я прямо диву даюсь, вспоминая о том, какие чудеса выделывал покойник руками, в то время как вы сидели раскрыв рот. Но что толку, как-то на рассвете его прохватило росой, и меньше чем через сутки он отправился на тот свет от двустороннего воспаления легких.

В тот вечер мы вместе поужинали, и толстяк попросил меня проводить его до конторы, где он с друзьями думал поиграть в труко [37]. Я и не знал, что у толстяка была контора и вообще какое-то дело, но стояла жара, мы плотно поели, и мне подумалось, что невредно проветриться перед сном. Меня удивило, что он решил идти пешком, особенно когда я увидел, как он сопит и пыхтит, но просто до тех пор он ничем не проявлял свою жадность и любовь к деньгам. Однако я еще больше удивился, когда он вошел в ворота похоронной конторы и, не глядя на меня, сказал: «Вот мы и пришли. Войдете?». Я всегда испытывал отвращение ко всему, связанному со смертью, так что вошел с большим неудовольствием; мы прошли между двойным рядом катафалков, поднялись по винтовой лестнице и оказались в его конторе. Там в табачном дыму его ждали друзья. Я не смог бы сейчас вам их описать. Вернее, помню, что их было двое, у одного всё лицо было обожженное, сплошной шрам, представляете? Они сказали Манелье, что третий – его назвали по имени, но я не прислушивался, – не смог прийти. Манелья не удивился и попросил меня сесть за отсутствующего. Не дожидаясь моего ответа, толстяк открыл фанерный шкафчик, вынул колоду, положил на стол, потом достал хлеб и две желтые баночки из-под молочной помадки. В одной были фасолины, служившие фишками, в другой – молочная помадка. Мы бросили жребий, но я понял, что это неважно: кто бы ни играл со мной в паре, он все равно будет подыгрывать толстяку.

Поначалу удача словно колебалась. Когда звонил телефон, толстяк отвечал не сразу. «Чтобы не говорить с полным ртом», – объяснял он. Я просто диву давался, сколько хлеба с помадкой