ли перед его присутствием в камере лицо Кастеля побагровело и посинело? Неверс задался таким вопросом, путая с сомнамбулизмом состояние Кастеля. Говорят, вспомнил он, что сомнамбул опасно будить. Он бросился на помощь, хотя в глубине души его удерживала непростительная брезгливость, было неприятно прикоснуться к больному (такую брезгливость вызывал не вид губернатора, а его состояние, точнее, то, что Неверс был этим состоянием ошарашен и ничего в нем не понимал). Неожиданно его остановили крики Дрейфуса, тот звал на помощь. Неверс признается: он подумал, что Дрейфус убивает Пресвитера; потом заявит, что тот необъяснимым образом умер на его глазах. В это мгновение у Неверса возник еще один вопрос: не вызвано ли поведение губернатора тем, что он знает о происходящем с Пресвитером, если да, то как осуществляется эта таинственная связь между больными? Нерешимость Неверса длилась несколько секунд. Вдруг Кастель рухнул на пол. Неверс спросил, что с ним, но тот уже был при смерти. В дверь постучали, Неверс открыл. Дрейфус вбежал, взволнованный, и попросил о помощи. Пресвитер бьется в судорогах и хрипит, словно в агонии, он не знает, что делать… Дрейфус замолчал, увидев труп губернатора.

– Поверьте мне, – закричал он, выдержав паузу, словно придя к какому-то заключению, – поверьте, бедняга знал, что здесь стряслось!

– Здесь нам уже нечего делать, – произнес Неверс, взяв Дрейфуса за плечи и выталкивая его из камеры. Понятно, какое впечатление произвела на него смерть губернатора. – Спасем Пресвитера.

Когда Неверс вел перед собой Дрейфуса, внезапно лишившегося воли, снова произошло нечто невероятное. Неверс утверждает, что чьи-то руки (или возникло ощущение, будто это руки) мягко, совсем не прилагая силы, сжали ему горло, словно кто-то подкрался со спины. Неверс обернулся. В камере лежало только мертвое тело.

L

– Спасем Пресвитера! – крикнул Дрейфус. На его лице впервые отразилось нетерпение.

А Неверс не торопился. Он даже не думал о Пресвитере. Он размышлял о письме губернатора, об инструкциях, которые Кастель, по его словам, оставил, а он, Неверс, пока не получил.

– Господин Кастель пишет, что оставил для меня объяснение своих открытий, – произнес он. – Здесь при мне только письмо и распоряжение относительно имущества.

– Каких еще вам надо объяснений, – осуждающе буркнул Дрейфус. – Бежим спасать Пресвитера.

– Ладно, – кивнул Неверс. – Но потом я поеду на остров Реаль, пусть Де Бринон прояснит мне это дело.

Дрейфус схватил Неверса за локоть и заговорил убежденно, со страстью:

– Подумайте хорошенько, не рискуйте собой!

Неверс протолкнул его вперед. Они вошли в камеру Пресвитера.

– Смотрите сами! – вскричал Дрейфус. – Я правду сказал. Он понимает, что происходит.

Неверс говорит, что Пресвитер действительно казался потрясенным: он едва дышал, и глаза у него вылезали из орбит.

Неверс сделал Дрейфусу знак молчать и негромко пояснил:

– Возможно, понимает. Но лучше ему молчать, так, на всякий случай. Хорошо бы доставить его в кабинет.

– В кабинет? – растерялся Дрейфус. – Но вы же знаете… их нельзя выводить из камер…

– Те двое из камер не выходили.

На лице Дрейфуса вновь возникло выражение иронии.

– Ясно, – объявил он, будто проникнув в суть дела. – Все ясно. Вы считаете, там ему будет безопаснее.

Неверс обратился к Пресвитеру:

– Господин Марсильяк, я хочу, чтобы вы прошли с нами в кабинет.

Пресвитер вроде бы услышал, но не эту безобидную фразу, а нечто ужасающее. Он изменился в лице и весь затрясся (в замедленном темпе).

– Понесем его, – распорядился Неверс. – Вы хватайте под мышки, а я за ноги.

Спокойная решимость, прозвучавшая в этих словах, заставила Дрейфуса подчиниться. Но, когда они взяли Пресвитера, сам Неверс ужаснулся и пробормотал:

– Да он мертвый.

Тело было застывшим.

– Они все такие, – вздохнул Дрейфус.

Неожиданно Неверс заметил, что Пресвитер сопротивляется, упорно, медленно.

Усилия, которые Пресвитер прилагал, чтобы вывернуться, начинали их раздражать. Дрейфус огляделся, будто в поисках помощи. Когда они вышли во двор, Пресвитер принялся кричать:

– Я тону! Тону!

Он произносил слова медленно, словно считая слоги в стихе.

– Как это вы тонете? – спросил Неверс, забыв, что Пресвитер глухой.

– Мне не дают плыть, – ответил Пресвитер.

Его отпустили.

LI

– Понесем его дальше, – сказал Неверс Дрейфусу.

Пресвитер, казалось, был в ужасе, он кричал, растягивая слоги:

– Чудища!

Его схватили. Он вырывался, застывший, почти неподвижный. Все твердил:

– Чудища.

– Почему мы – чудища? – спросил Неверс.

– Я тону! Тону!

Пресвитора отпустили. Он снова начал свое медленное странствие к камере.

– Объясните, почему вы тонете?

Пресвитер не ответил.

– Отнесем его в кабинет, – решительно проговорил Неверс.

Его понесли. Было нелегко тащить застывшее тело. Пресвитер вопил:

– Я тону! Тону!

– Я вас не выпущу, пока не скажете, почему тонете, – заявил Неверс.

– Штиль на море, – пробормотал Пресвитер.

Его оттащили в глубь кабинета, до самой удаленной от двора стены. Пресвитер сразу же направился к двери, в замедленном темпе. Выражение ужаса не покидало его лица.

Неверс отвлекся. Его не обеспокоило прикосновение к затылку слабых, словно призрачных рук. Он нашел на письменном столе папку, озаглавленную: «Объяснение моих опытов; инструкции Энрике Неверсу». Внутри лежали отдельные листки, вероятно, черновик объяснения. Краем глаза Неверс заметил, как Пресвитер движется, словно ожившая статуя, к двери во двор.

LII

«Если вещи утратят способность символизировать одна другую, станут невозможными ни наука, ни повседневная жизнь»

Х. Альмар. Трансмутации (Тр. I, V, 7)

Неверс прочитал:

«1. – Жизнь и мироздание, как их видит любой человек. Мы живем поверх камней и глины, среди деревяшек с зеленой листвой, пожирая фрагменты вселенной, в которую включены; между костров, между потоков, сопрягая отголоски, защищая прошлое и будущее, страдающие, теплокровные приверженцы ритуалов, видя сны о том, что видим сны, умащивая себя, обоняя, осязая, между людей в ненасытном саду, который вместе с нашим падением канет.

Как их видит физика. Тусклая, бесконечная протяженность протонов и электронов, излучающихся в пустоту, или, может (призрак вселенной), совокупное излучение материи, которой не существует.

Словно расшифровывая тайнопись атомов в их различных движениях, человек истолковывает: это – вкус капли морской воды, это – ветер в темных казуаринах, это – жесткость полированного металла, это – аромат клевера в гекатомбе лета, это – твое лицо. Если потоки атомов собьются с курса, этот ирис, возможно, станет нагонной волной, опрокидывающей плотину, или стадом жирафов, или великолепием заката. Если произойдет сбой в моих чувствах и они разладятся, то, вероятно, в четырех стенах моей камеры раскинет ветви яблоня из первозданного сада».

«Откуда тебе знать, что птица,пересекающая небосвод,не являет собой безбрежный мир сладострастия,закрытый для твоих пяти чувств?»Уильям Блейк

«2. – Мы принимаем мир таким, каким его открывают наши чувства. Будь мы дальтониками, нам был бы неведом какой-то цвет. Родись мы слепыми, нам вообще были бы неведомы цвета. Есть цвета ультрафиолетового спектра, и мы их не воспринимаем. Какой-то свист слышат собаки, а люди – нет. Если бы собаки говорили, их язык был бы беден словами, указывающими на зрительное восприятие, но включал бы в себя множество терминов, выражающих оттенки запахов, нам недоступных. Особое чувство показывает рыбам, плавающим среди ночи, как изменяется давление воды, где расположены скалы и другие подводные препятствия. Мы