– Я не говорил «просить разрешения», – сказал Антунес.

– Пусть Гауна идет один, – посоветовал Пегораро.

– Мы должны пригласить Массантонио, – заявил Гауна и встал, положив на стол несколько монет, – даже если придется поднять его с постели.

Перспектива поднять парикмахера с постели соблазнила всех. Забыв про Валергу и про угрызения совести из-за того, что не попросили его совета, они наперебой стали строить предположения о том, как спит парикмахер и договорились отвлечь сеньору, пока Гауна будет беседовать с ее мужем. Увлекшись этими планами, ребята ускорили шаг и ушли вперед, оставив Ларсена и Гауну позади. Те, словно сговорившись, расстегнули штаны и принялись поливать улицу. Гауне вспомнились другие ночи, другие улицы, когда они вот так же мочились на асфальт при свете луны; он подумал, что дружба – такая, как у них, – самая большая радость в жизни мужчины.

Приятели ждали их у дома, где жил парикмахер.

– Пусть Гауна идет один, – распорядился Ларсен.

Гауна пересек первый двор; мохнатая грязно-желтая собачонка, привязанная к дверной ручке, тявкнула разок-другой; Гауна проследовал дальше и пройдя второй двор, остановился слева перед одной из дверей. Постучал, сперва робко, потом решительно. Дверь приоткрылась. Показалась голова Массантонио, он сонно моргал и казался чуть лысее, чем обычно.

– Я пришел пригласить вас, – сказал Гауна, но остановился, потому что парикмахер очень мигал. – Я пришел вас пригласить, – он говорил раздельно и вежливо; слушая его, можно было предположить, что внутри, в едва уловимом со стороны алкогольном бреду, молодой Гауна превратился в старого Валергу, – чтоб вы помогли нам – моим приятелям и мне – потратить тысячу песо, которые благодаря вам я выиграл на скачках.

Парикмахер все еще ничего не понимал. Гауна объяснил:

– Завтра в шесть мы ждем вас у доктора Валерги. Оттуда все вместе пойдем ужинать.

Парикмахер, уже проснувшись, слушал его настороженно, хотя и пытался это скрыть. Гауна ничего не замечал и вежливо, навязчиво повторял свое приглашение.

– Да, но моя супруга, я не могу ее оставить, – жалобно возразил Массантонио.

– Да она только обрадуется, если вы оставите ее ненадолго, – ответил Гауна, не сознавая своей наглости.

В приоткрытую дверь он видел край разобранной постели – одеяла и подушки, видел также золотистую прядь волос и голую женскую руку.

IV

На другое утро Ларсен почувствовал, что у него болит горло; к вечеру он был в гриппу. Гауна предложил приятелям «отложить поход до лучших времен», но, встретив всеобщее неодобрение, не настаивал. Теперь, сидя на белом деревянном ящике, он слушал своего друга. Ларсен в нижней рубашке лежал на полосатом матрасе, завернувшись в одеяло, подложив под голову низкую подушку, и говорил:

– Вчера, ложась в постель, я уже что-то подозревал; сегодня с каждым часом я чувствовал себя все хуже и хуже. Все утро я мучился, думая, что не смогу пойти с вами, что к вечеру меня свалит жар. В два часа дня так оно и было.

Слушая его объяснения, Гауна с любовью думал о Ларсене – какой он человек, насколько не похож на него самого.

– Управительница советует мне полоскать горло солью, – продолжал Ларсен. – А моя мама всегда была большой сторонницей полосканий чаем. Хотелось бы услышать твое мнение. Но не думай, что я опустил руки. Я уже бросился в бой и начал принимать «фукус». Конечно, если спросить у колдуна Табоады – а он знает побольше, чем иные дипломированные врачи, – он выбросит все эти лекарства и заставит меня целую неделю есть одни лимоны; при одной мысли об этом я уже желтею.

Разговоры о гриппе и о том, как с ним бороться, почти примирили его с судьбой, почти ободрили его.

– Только бы тебя не заразить, – сказал Ларсен.

– Ты еще веришь в это.

– Не скажи, комната-то маленькая. Хорошо еще, что сегодня ночью тебя здесь не будет.

– Ребята не переживут, если мы отложим все назавтра. И не думай, что им так уж хочется в загул, просто страшно сказать Валерге, что дело переносится.

– Их вполне можно понять, – Ларсен заговорил другим тоном: – Да, пока я не забыл: сколько ты выиграл на скачках?

– Я же сказал: тысячу песо. Точнее, тысячу шестьдесят восемь песо тридцать сентаво. Шестьдесят восемь песо с тридцатью сентаво я оставил Массантонио, который сказал, на кого ставить.

Гауна посмотрел на часы и добавил:

– Мне уже пора. Жаль, что ты не идешь.

– Ну, давай, Эмилито, – ответил Ларсен напутственным тоном. – И не пей слишком много.

– Ты же знаешь, какой я любитель, у меня есть воля, и не говори со мной, как с пьянчугой.

V

Увидев парикмахера Массантонио, доктор Валерга никак не прокомментировал его появление. Гауна внутренне поблагодарил Валергу за это проявление терпимости; со своей стороны, он понял, что приглашать парикмахера было ошибкой.

Поскольку с ними был Валерга, они не стали наряжаться в карнавальные костюмы. Между собой – спрашивать мнения доктора они не решались – они делали вид, что выше этого глупого карнавала и презирают ряженых. На Валерге были брюки и полоску и темный пиджак; в отличие от молодых людей он не повязал платка на шею. Гауна подумал, что если после праздников у него останется немного денег, он купит себе брюки в полоску.

Майдана (а может, Пегораро) предложил для начала посмотреть процессию в Вилья-Уркиса. Гауна возразил, что он оттуда и там все его знают. Никто не настаивал. Валерга сказал, что можно поехать в Вилья-Девото, «ведь рано или поздно все мы там окажемся» (этот намек на находившуюся там тюрьму был встречен дружным одобрительным смехом). Воодушевленные, они направились на станцию Сааведра.

Вагон был полон ряженых. Приятели бурно выражали свое неодобрение. Вопреки их протестам Валерга был настроен примирительно. Радость Гауны слегка омрачалась опасением, что какая-нибудь из масок станет подшучивать над доктором или что Массантонио рассердит его своей робостью. Миновав Колехьялес и Ла-Патерналь, они прибыли в Вилья-Девото (или просто Вилья, как говорил Майдана). Поглядели на процессию; Валерга высказал мнение, что в этом году карнавал не такой веселый, и рассказал о карнавалах времен его юности. Зашли в клуб «Ос Мининос». Молодые люди пошли танцевать. Валерга, парикмахер (очень стеснявшийся, очень раздраженный) и Гауна беседовали, оставшись сидеть за столом. Доктор говорил о предвыборных кампаниях и конных клубах. Гауна чувствовал себя слегка виноватым перед доктором и перед Массантонио и немного сердился на последнего.

Они вышли проветриться на пустынную площадь Ареналес, а потом, перед клубом «Вилья-Девото», у них произошел короткий и неясный инцидент с людьми, находившимися по другую сторону металлической сетки.

Когда жара стала нестерпимой, появилась группа музыкантов – шумная и откровенно беспардонная. Музыкантов было всего несколько, но казалось, что их очень много, – с маленькими и большими барабанами и тарелками, с красными накладными носами на вымазанных сажей лицах, в черных балахонах. Они кричали вразнобой: