VII

Мастерская помещалась в сарае из листов жести, стоявшем на улице Видаль, в нескольких кварталах от сквера Сааведра. Как утверждала сеньора Ламбрускини, летом сарай был духовкой, а зимой, в холода, когда все листы обрастали инеем, туда нечего было и соваться. И все же рабочие держались за мастерскую Ламбрускини. Клиенты были правы, что и говорить: от работы там еще никто не умер. Для хозяина самым приятным делом было попивать мате или кофе – в зависимости от времени дня – и слушать болтовню ребят. Я думаю, что за это они его и уважали. Он был не из тех зануд, которым всегда есть что сказать. Ламбрускини помешивал мате трубочкой и слушал, слушал – красное лицо его светилось благодушием, глаза стекленели, нос пламенел, точно огромная клубничина. Когда воцарялась тишина, он рассеянно спрашивал: «А что еще слышно?», словно боялся, что если все темы будут исчерпаны, ему придется вернуться к работе или утомляться, говоря самому. Конечно, когда он пускался вспоминать об отцовском доме или об уборке винограда в Италии, или о своих годах учения в мастерской Вильоне, где он помогал подготовить первый «гудзон» Риганти, он преображался. Распалившись, он говорил и говорил, бурно жестикулируя. Тогда ребята скучали, но прощали ему, потому что это быстро проходило. Гауна делал вид, что ему тоже скучно, но порой спрашивал себя, что же было скучного в рассказах Ламбрускини.

В тот день Гауна пришел в час дня и огляделся, ища хозяина, чтобы извиниться за опоздание. Ламбрускини сидел в углу на корточках и пил кофе. Гауна открыл было рот, но Ламбрускини сказал:

– Ты много потерял сегодня. Тут явился один клиент со «штутцем». Хочет, чтобы мы подготовили машину к Национальным гонкам.

Гауна попытался заинтересоваться известием, но не смог. В этот день всё его раздражало.

Он оставил работу незадолго до пяти. Оттер руки до локтей тряпкой, смоченной в бензине, потом взял кусочек хозяйственного мыла и вымыл руки, ноги, шею, лицо; тщательно причесался, смотрясь в осколок зеркала. Одеваясь, он думал, что после мытья этим котелком холодной воды ему стало лучше. Сейчас он пойдет в «Платенсе» и поговорит с ребятами. Внезапно он ощутил огромную усталость. Ему уже не было интересно узнать, что произошло прошлой ночью. Захотелось пойти домой и лечь спать.

VIII

Гауна вошел в кафе «Платенсе», освещенное приметными стеклянными шарами, которые свисали с потолка на длинных шнурах, обсиженных мухами. Ребят здесь не было. Он нашел их в биллиардной. Когда Гауна открыл дверь Бриолин – Майдана – готовился к карамболю. На Майдане был чуть ли не фиолетовый костюм, туго застегнутый на все пуговицы, а на шее – пышный ярко-белый шелковый платок. Немолодой господин в трауре, известный под прозвищем «Черная кошка», собирался записать результат на доске. Очевидно Майдана поторопился, и хоть карамболь был нетрудным, он промазал. Все засмеялись. Гауне показалось, что атмосфера насыщена смутной враждебностью. Майдана постепенно успокоился.

– Великий чемпион бьет без ошибки, – извинился он, – но не выносит помех.

– Что вы хотите? Вдруг является святой… – услышал Гауна замечание Пегораро.

– Святой? – беззлобно отозвался он. – Да уж тебя-то перед смертью я сумею причастить.

Он почувствовал, что расспросить о событиях прошлой ночи будет не так просто, как он предполагал. Впрочем, он не испытывал ни особого желания, ни особого любопытства.

Все следили за игрой, и тут внезапно явился он. Хотя смятение ребят вполне можно было понять, Гауна все же спросил себя: а не было бы объяснение иным, если бы он знал, что случилось накануне.

Если он хочет, чтобы приятели что-то ему рассказали, надо быть очень осторожным. Сейчас нельзя ни уходить, ни задавать вопросов. Он просто должен находиться тут. Это как с излечимыми болезнями – их излечивает лишь время. Он ясно ощущал, что выключен из разговора. С ребятами такое происходило у него впервые. Или он впервые заметил, что это происходит. «Я дождусь семи», – сказал он себе. Он был свидетелем, но таким, которому нечего свидетельствовать. Он продолжал размышлять: «Массантонио закроется не раньше восьми. Когда он закроется, я пойду к нему. Значит, я уйду не в семь, а без четверти восемь». Противоречить самому себе доставило ему тайное удовольствие. Больше удовольствия, чем заниматься этим непривычным делом: подглядывать за своими друзьями.

IX

Парикмахерская была уже закрыта металлической шторой, и он вошел через боковую дверь. В глубине виднелся земляной двор, просторный и неухоженный, с тополем посредине, обнесённый нештукатуреной кирпичной стеной. Смеркалось.

Он открыл решетку и позвал. Служаночка хозяина (сеньора Лупано, который сдавал парикмахеру помещение), сказала, чтобы он немножко подождал. Гауна видел спальню, кровать из ореха с накладными металлическими украшениями, голубое покрывало и на нем черную целлулоидную куклу, шкаф из такого же дерева, что и кровать, – в его зеркале отражались покрывало и кукла – и три стула. Девочка не возвращалась. Гауна услышал во дворе грохот жестянок. Он сделал шаг назад и посмотрел. Какой-то человек перелезал через стену.

Подождав, он снова позвал. Девочка спросила, разве сеньор Массантонио еще не вышел к нему.

– Нет, – ответил Гауна.

Служаночка снова пошла за парикмахером. Потом вернулась.

– Не могу его найти, – сказала она как ни в чем не бывало.

Х

В этот вечер они не встречались с Валергой. Несмотря на усталость, Гауна решил его навестить. Потом подумал, что если хочет, чтобы ему помогли раскрыть тайну озер, он не должен делать ничего необычного, не должен привлекать к себе внимания.

В среду ему позвонил в мастерскую незнакомый женский голос. Неизвестная назначила ему встречу на этот же вечер: его просили быть в половине девятого на проспекте Техар, против Вальденегро, – там, где стоят несколько домов, окруженных садами. Гауна спросил себя, не та ли это девушка, и сразу решил, что нет. Он не знал, идти ему или не идти.

В девять он все еще стоял один на пустыре. К ужину вернулся домой.

С Валергой они встречались по четвергам. Когда Гауна вошел в кафе «Платенсе», доктор и ребята уже были там. Доктор приветливо поздоровался с ним, но больше к нему не обращался; собственно, он не обращался ни к кому, кроме Антунеса. До него дошли слухи, что Антунес – знаменитый певец, и ему было очень больно (конечно, то была шутка), что этот певец не счел «бедного старика» достойным слушателем. Антунес нервничал; он был очень польщен и очень испуган. Он не хотел петь, предпочитая скорее отказать себе в этом удовольствии, чем выслушивать мнение доктора Валерги. Последний упорно настаивал. Когда наконец, после долгих просьб с одной стороны и извинений с другой, трепеща от надежды и стыда, Антунес начал прочищать горло, Валерга