– Хотя бы нарисованных, – добавил Антунес, словно желая обратить все в шутку.

Доктор Валерга очень серьезно посмотрел Гауне в глаза и слегка качнулся в его сторону. Потом молодой человек говорил, что в этот миг почувствовал, будто на него обрушилось водонапорная башня, которую привезли из Англии на пароходе. Валерга спросил:

– Так сколько же осталось у вас после карнавала, дружок?

– Нисколько, – ответил Гауна возмущенно. – Ничего у меня не осталось.

Ему дали высказаться, излить свой гнев. Успокаиваясь, он слабо добавил:

– Даже жалкой бумажки в пять песо.

– Ты хочешь сказать, в пятьсот, – поправил Антунес, подмигивая.

Воцарилась тишина. Наконец Гауна, бледный от ярости, спросил:

– Сколько, по-вашему, я выиграл на скачках?

Пегораро и Антунес собрались что-то ответить.

– Довольно, – приказал доктор. – Гауна сказал правду. Кто сомневается – пусть проваливает. Хоть бы даже и готовился стать звездой зеленщиков.

Антунес что-то забормотал. Доктор поглядел на него с интересом:

– Что вы пучите глаза, – спросил он, – точно ягненок, у которого глисты? Не будьте эгоистом, дайте нам услышать ваш голос. Какой он там у вас, соловьиный, что ли? – теперь он говорил удивительно мягко. – Не заставляйте себя просить, по-вашему, прилично, чтобы все вас ждали? – Он изменил тон. – Ну, начинайте, начинайте.

Антунес сидел, уставившись в пустоту. Он закрыл глаза. Потом открыл. Дрожащей рукой провел платком по лбу, по щекам. Когда он спрятал платок, показалось, будто его лицо фантастическим образом впитало белизну ткани. Он был бледен, как мел. Гауна подумал, что кто-нибудь должен заговорить – возможно Валерга, – но молчание не прерывалось. Наконец Антунес шевельнулся на стуле; казалось, он расплачется или упадет в обморок. Поднявшись со стула, он сказал:

– Я все позабыл.

Гауна быстро пробормотал:

– «Мне не забыть, как танцевал он танго».

Антунес взглянул на него бессмысленно. Снова вытер лицо платком, провел им по сухим губам. Через силу, медленно, натужно, раскрыл рот. Плавно полилась песня:

Гауна подумал, что совершил ошибку: как его угораздило подсказать Антунесу именно это танго? Валерга не упустит возможности поглумиться над ним. Почти с тоской Гауна уже заранее слышал его шутки («Ну-ка, скажи нам откровенно: кто он, твой милый Хулиан?» и так далее). Смирившись, он поднял глаза: Валерга слушал с невинно-благостным выражением, но вскоре поднялся и едва заметно сделал Гауне знак следовать за ним. Певец замолк.

– Быстро же кончается у тебя завод, как я вижу, – укорил его доктор. – Ты пой, пока мы не вернемся, не то я отобью у тебя охоту изображать граммофон. – Он обратился к Гауне: – С этой слащавостью ему бы быть скрипачом в веселом доме.

Антунес затянул «Мой грустный вечер»; молодые люди сидели, делая вид, что слушают певца. Гауна с некоторым апломбом, но томясь душой, последовал за Валергой. Тот провел его в соседнюю комнату, где стоял сосновый столик, лакированный платяной шкаф из светлого дерева, кровать под серым одеялом, два стула с соломенными сиденьями и венское кресло, казавшееся неуместным, почти изнеженно-роскошным среди этой спартанской обстановки. Посреди облупленной стены висела маленькая, круглая, в рамке, но без стекла, засиженная мухами фотография доктора, сделанная во времена его невероятной молодости. На сосновом столике были расставлены голубой стеклянный графин с водой, коробка с мате марки «Наполеон», сахарница, сосуд для мате с серебряным мундштуком, лампа с золотыми украшениями и оловянная ложка.

Доктор обернулся к Гауне и, положив руку ему на плечо – что было необычно, потому что Валерга, казалось, из инстинктивного отвращения избегал касаться людей, – провозгласил:

– Сейчас, если вы не станете болтать, я покажу вам кое-какие вещи, которые показываю только друзьям.

Он открыл коробку из-под печенья «Изящные искусства», которую достал из платяного шкафа, и вывалил на стол ее содержимое: три-четыре конверта, набитые фотографиями, и несколько писем. Указывая пальцем на фотографии, он сказал:

– Пока вы смотрите, выпьем мате.

Из того же шкафа он вытащил эмалированную посудинку, наполнил ее водой из графина и поставил на примус. Гауна с завистью подумал, что их примус поменьше.

Здесь было изрядное количество фотографий Валерги. На иных, с балюстрадами и растениями в вазонах, красовалась подпись фотографа, другие – проще обставленные, менее напряженные – явно были произведениями безвестных любителей. Кроме того, на столе оказалась огромная куча фотографий стариков, старух, младенцев (одетых и стоящих; голых и лежащих); все это были люди, Гауне совершенно не известные. Иногда доктор пояснял: «это двоюродный брат моего отца», «моя тетя Бланка», «мои родители в день золотой свадьбы», но по большей части предоставлял Гауне изучать снимки безо всяких комментариев, храня почтительное молчание и бросая на молодого человека придирчивые взгляды. Если тот слишком быстро перекладывал какую-либо фотографию к уже просмотренным, доктор советовал тоном, в котором смешивались упрек и поощрение:

– Тебя никто не погоняет, сынок. Так ты ничего не разберешь. Рассматривай их с чувством и с толком.

Гауна был очень взволнован. Он не мог понять, почему Валерга показывал ему все это, и чувствовал с недоумением и благодарностью, что его учитель и образец оказывает ему большую честь, торжественно подтверждая, что ценит его, быть может, даже считает своим другом. Он был бы в любом случае чрезвычайно тронут и признателен, но ему казалось, что в этот вечер его чувства были особенно горячи, ведь сейчас, думал он, он уже не тот, что прежде, не тот, каким представлялся доктору, не предан ему безраздельно. Или предан? Да, он был уверен, что не изменился, однако важнее всего в тот мин было знать, что доктор, с его требовательностью, смотрит на него новыми глазами.

Потом они пили мате. Гауна сидел на стуле, доктор – в венском кресле. Они почти не разговаривали. Если бы кто-нибудь взглянул на них со стороны, он бы подумал: это отец и сын. Это же чувствовал и Гауна.

Рядом, в соседней комнате, Антунес в третий раз затянул «Стакан забвения».

Валерга заметил:

– Надо заткнуть пасть этому горлопану. Но прежде я хочу тебе еще кое-что показать.

Какое-то время он шарил в шкафу, потом повернулся, держа в руках бронзовую лопатку, и объявил:

– Этой лопаткой доктор Сапонаро положил раствор на первый камень, легший в основание часовни здесь за углом.

Гауна благоговейно взял предмет и несколько секунд восхищенно его созерцал. Перед тем как вернуть лопатку в шкаф, Валерга быстро протер рукавом те места, на которых остались следы неумелых и влажных пальцев молодого человека. Потом достал из неисчерпаемого шкафа еще одну вещь – гитару. Когда его молодой друг торопливо и послушно попытался осмотреть и ее, доктор отстранил его, говоря:

– Пошли в кабинет.

Антунес, пожалуй уже с меньшим энтузиазмом, чем раньше, пел «Мой грустный вечер». Победно потрясая гитарой, доктор спросил громовым низким голосом:

– Ну, скажите мне, кому взбрело в голову петь всухую, когда в