Все, включая Антунеса, встретили шутку взрывом искреннего смеха, быть может приободренные интуитивным ощущением, что напряженность прошла. Впрочем, достаточно было взглянуть на Валергу, чтобы увидеть: он в прекрасном настроении. Избавившись от опасений, молодые люди просто рыдали от хохота.

– Сейчас вы увидите, – заявил Валерга, отталкивая Антунеса и садясь, – на что способен этот старик, когда берет гитару.

Улыбаясь, он неторопливо начал перебирать струны. Время от времени среди его умелых, нервных аккордов проскальзывала мелодия. Тогда он вкрадчиво напевал:

Потом обрывал себя и замечал:

– Больше никаких танго, мальчики. Пусть они остаются для хулиганов и скрипачей в веселом доме, – и хрипло добавлял: – Или для зеленщиков.

И опять с благостной улыбкой, ласково и спокойно, словно времени не существовало, перебирал струны. За этим занятием, которое, казалось, нисколько не утомляло его, он просидел до полуночи. В комнате царила атмосфера общей сердечности, радостного дружелюбия. Перед тем, как попросить их уйти, доктор велел Пегораро принести из кухни пиво и стаканы. Они провозгласили тост за счастье всех и каждого.

Собственно, выпили они мало, но были так возбуждены, что походили на пьяных. Выйдя кучей, они зашагали по пустым улицам; далеко вокруг разносились их шаги, песни, крики. Залаяла какая-то собака, петух, которого они наверняка разбудили, разразился хриплым кукареканьем – и в ночи повеяло деревней и далью предрассветных полей. Первым откололся от группы Антунес; затем ушли Пегораро и Майдана. Когда они остались вдвоем, Ларсен решился спросить:

– Скажи честно, тебе не показалось, что доктор был слишком жесток с Антунесом?

– Конечно, – ответил Гауна, снова поразившись, как они с Ларсеном понимают друг друга. – Я хотел сказать тебе то же самое. А как тебе номер с гитарой?

– С ума сойти, – отозвался Ларсен, трясясь от смеха. – Откуда бедняге было знать, что в доме есть гитара? Ты знал об этом?

– Я – нет.

– Я тоже. Но признайся, что шуточки со словом «всухую» были немножко противными.

Гауна откинулся на стену, чтоб удобнее было смеяться. Он знал, что Ларсен не терпел соленых шуток; не защищая его, он все же каким-то образом сочувствовал другу, а кроме того, это всегда его очень смешило.

– Чего ты хочешь, брат, – смело заявил Гауна. – Положа руку на сердце, признаюсь, что Антунес, пожалуй, лучше поет, чем Валерга играет на гитаре.

Эти слова вызвали у них такой приступ хохота, что они согнулись пополам, и держась за животы, шли, шатаясь из стороны в сторону, стоная и подвывая. Когда они немного успокоились, Ларсен спросил:

– А для чего он водил тебя в другую комнату?

– Показать кучу фотографий совершенно незнакомых людей и даже бронзовую лопатку, которой какой-то там доктор неизвестно когда положил первый камень какой-то там церкви. Вот бы ты смеялся, если бы меня увидел, – потом он добавил: – А самое странное, что временами мне казалось, будто доктор Валерга похож на колдуна Табоаду.

Наступило молчание, потому что Ларсен старался не упоминать ни о колдуне, ни о его семье; но напряженность быстро прошла, Гауна почти что ее и не заметил. Он предпочел вновь отдаться чувству радостного единения с другом – тесного и неизменного. С некой братской гордостью он подумал, что вместе они оказываются намного проницательнее, чем поодиночке, и наконец, с преждевременной ностальгией, в которой предугадывалось будущее, понял, что эти разговоры с Ларсеном – как бы родина его души. И тут же с неодобрением вспомнил о Кларе.

«Завтра я мог бы сказать, – промелькнуло у него в голове, – что не встречусь с ней вечером. Но я этого не скажу. Дело не в том, что я слабоволен. Просто с какой стати я буду предлагать Ларсену пойти вместе куда-нибудь в будний день? Мы можем видеться, когда нам нечего делать». И тут же печально признался себе: «С каждым днем мы видимся все меньше».

Когда они пришли домой, Ларсен заметил:

– Сказать тебе откровенно, поначалу мне все это не понравилось. Мне показалось, что все сговорились напасть на тебя.

– А мне кажется, что они попытались натравить Валергу, – сказал Гауна. – Тот понял их маневр и поставил их на место.

XVII

На следующий день после работы Гауна ждал Клару в кондитерской «Лос Аргонаутас». Он поглядывал на свои ручные часы и сверял их с часами, висевшими на стене; смотрел на людей, которые, входя, одинаковым движением толкали бесшумную стеклянную дверь: казалось невероятным, но одна из этих расплывчатых мужских фигур или кошмарных – если вглядеться – женских могла преобразиться в Клару. В свою очередь, на Гауну посматривал – или так ему чудилось – официант. Когда этот снующий наблюдатель впервые приблизился к столику, Гауна на время отослал его прочь со словами: «Я закажу потом. Жду знакомых». Наверное, официант решил, тоскливо думал Гауна, что это просто предлог, чтобы посидеть и ничего не заплатить. Он боялся, что девушка не придет и тогда официант убедится в справедливости своих подозрений или будет презирать его как человека, которого женщины водят за нос и даже посылают понапрасну торчать в кафе «Лос Аргонаутас». Сердясь на Клару – отчего она не идет, – он размышлял над тем, во что превращается мужчина под влиянием женщин. «Женщины разлучают человека с друзьями. Заставляют уходить из мастерской до конца работы, второпях, с чувством, что тебя все ненавидят (и в один прекрасный день это может стоить тебе места). Женщины делают человека мягким, как воск. Из-за них ты томишься в кондитерских, тратишь деньги по кафе, чтобы потом говорить комплименты и басни и слушать с раскрытым ртом всякие объяснения, безропотно глотать все, что услышишь, и отвечать «хорошо, хорошо». Он глядел на огромные стеклянные цилиндры с металлическими крышками, полные карамели, и как во сне воображал, что его зарывают в эту сладкую гущу. Когда он очнулся и с испугом подумал, что вот он отвлекся, а Клара, может быть, заглянула в кафе, не заметила его и ушла, он обнаружил ее в дверях.

Гауна подвел девушку к столику, так торопясь ей услужить, так поглощенный ее созерцанием, что забыл о своем намерении, созревшем во время ожидания, мстительно взглянуть на официанта. Клара попросила чай с бутербродами и кексами, Гауна – только кофе. Они посмотрели друг другу в глаза, спросили друг друга, как поживают, что делали за это время, и молодой человек почувствовал, что его смутная и нежная заботливость каким-то образом предвещает еще далекую, невообразимую и пожалуй унизительную участь. Пока он думал об этом, жажда такого будущего стала настойчивой и определенной. Он спросил:

– Как все прошло вчера вечером?

– Очень хорошо. Я работала совсем мало. Они репетировали отдельные сцены из первого акта. Труднее всего им далась сцена, где Баллестэд говорит о сирене.

– О какой сирене?

– Умирающей сирене, которая заблудилась и не может