Между тем Гауна думал: «Отчего бы тебе немножко не помолчать? Как ни крутись, но этот зеленый джемпер, этот мохнатый пиджак, эта розовая и чистая ряшка – что твоя, что твоего двоюродного братца и наверное всех троих родичей, – все это ничуть не поможет тебе проводить Клару после репетиции, а это единственное, чего бы тебе хотелось».

Он отвлекся. Вдруг он заметил, что здоровяк больше не говорит, а стоит возле сцены. Клара направлялась в их сторону.

– Буду ли я иметь честь, – говорил Баумгартен с самой лощеной своей улыбкой, потирая руки, словно и впрямь их мыл, – видеть вас сегодня вечером и доставить к порогу вашего собственного дома?

– Вы видели меня уже предостаточно, – ответила Клара, не глядя на него. – Я ухожу с Гауной.

На улице она взяла его под руку и, слегка повиснув на нем, попросила:

– Отведи меня куда-нибудь. Мне очень хочется пить.

Они обошли весь район, устали, но ничего не нашли – все кафе и лавки были закрыты. Клара почти не смотрела на них, только повторяла, что очень хочет пить и что падает с ног. Гауна спрашивал себя, почему бы девушке не успокоиться и не вернуться домой: там наверняка есть кран, чтобы напиться и даже вымыться целиком, и кровать, где она может спать, как королева, хоть до Судного дня. Кроме того, его утомляли женские капризы. Об усталости лучше было не вспоминать; он спрашивал себя, каким он будет наутро, когда придется вставать в шесть часов и идти в мастерскую. Быть может под влиянием книги, упомянутой Баумгартеном, он подумал, как было бы хорошо, если бы девушка стала крошкой сантиметров в пять ростом. Тогда он сунул бы ее в спичечный коробок – он вспомнил мух, которым его школьные товарищи обрывали крылья, – спрятал бы в карман и пошел спать.

Вдруг Клара воскликнула:

– Ты не представляешь, как мне нравится бродить с тобой в такую ночь.

Он посмотрел ей в глаза и почувствовал, что очень ее любит.

ХХ

Следующим вечером они не репетировали. Вернувшись с работы, Гауна из лавки позвонил Кларе и спросил, куда они пойдут. Клара сказала, что из деревни приехала ее тетя Марсела и, может быть, придется куда-нибудь ее сводить; девушка попросила перезвонить ей через десять минут, она переговорит с Марселой и будет знать, что они решат. Гауна спросил дочку лавочника, можно ли немного подождать. Девушка смотрела на него большими зелеными грушевидными глазами; у нее были две длинные косы, она была очень бледная и казалась неумытой. В честь Гауны она поставила пластинку с танго «Прощайте, парни». Тем временем лавочник шумно спорил с коммивояжером, который предлагал ему «благороднейший товар – шлепанцы с подкладкой из фетра». Лавочник, погруженный в свои чеки, твердил, что двадцать пять лет стоит за прилавком, но никогда не слышал об обуви с подкладкой из ветра. Быть может из-за врожденной привычки не придавать важности такой мелочи, как произношение, они не замечали разницы между фетром, который предлагал один, и ветром, который отвергал другой; спор все продолжался, спорщики говорили и говорили, презирая друг друга, каждый выжидал, когда другой замолчит, чтобы ответить ему, даже не выслушав, никуда не торопясь, но крайне возмущаясь.

Гауна снова позвонил Кларе. Она сказала:

– Ничего не поделаешь, дорогой. Сегодня мы не встречаемся. Завтра вечером жду тебя в театре.

В свете того, что случилось потом, все подробности этого вечера приобретают особое значение – по крайней мере, для Гауны. Выйдя из лавки, он направился домой, напевая танго, услышанное на пластинке. Ларсена не было. Гауна подумал, что можно сходить в «Платенсе» и повидать ребят; или навестить Валергу; сделать или то, или другое и вместе с тем продолжить расследование – уже такое далекое, такое позабытое – событий, происшедших в третью ночь карнавала. Все эти проекты заранее расслабляли, утомляли его, нагоняли скуку. Ему ничего не хотелось – даже оставаться в комнате. Так начался свободный вечер, которого он столь жаждал.

С новой силой рассердившись на Клару, он подумал, что утратил привычку быть один. Чтобы не сидеть вот так, глядя на пустые стены и думая о чепухе, он отправился в кинематограф. По дороге он опять напевал «Прощайте, парни». На углу улиц Мельян и Мансанарес ему встретилась тележка булочника, запряженная чубарой лошадкой; он скрестил большой и указательный пальцы и загадал, чтобы у него все было хорошо с Кларой, чтобы он раскрыл тайну третьей ночи, чтобы ему повезло. Как раз тогда, когда он собирался войти в кинематограф, по улице проехала еще одна повозка с чубарой пристяжной. Он смог расцепить пальцы.

В кино он успел увидеть последние сцены с Гаррисоном Фордом и Мари Прево; он очень смеялся и почувствовал себя лучше. Потом, после перерыва, во время которого по проходам с шумом носились дети и ходил взад-вперед продавец сластей, начался фильм «Любовь бессмертна». Это была длинная история о сентиментальной любви, продолжавшей за гробом, девушки были прекрасны, юноши – бескорыстны и благородны, все они старели у зрителя на глазах и в конце, седые, сгорбленные, с запавшими глазами, собирались, опираясь на палки, на заснеженном кладбище. Персонажи были или слишком хорошими, или слишком плохими, а действие – целой цепью неудач и невзгод. Гауна вышел с неприятным, мерзким ощущением, и даже возвращение во внешний мир и глоток ночного воздуха не смогли его успокоить. Со стыдом он признался себе, что напуган. Ему показалось, будто горести и несчастья вдруг отравили все вокруг, и больше уже нельзя ждать ничего хорошего. Он попытался запеть «Прощайте, парни».

Когда он вернулся домой, Ларсен собирался уходить. Они поужинали вместе в том ресторанчике на улице Вилела, где едят трамвайные кондукторы. Как всегда, дон Педро – старый француз, шофер грузовика, – тяжело плюхнувшись за обычный стол, крикнул:

– Фрикандо с яйцами.

Как всегда, хозяин уточнил из-за стойки:

– С водой или с содовой, дон Педро?

И как всегда, дон Педро ответил пропитым голосом:

– С вином.

В тот вечер они как-то не находили темы, и Гауна заговорил о Кларе. Ларсен почти не отвечал. Гауна чувствовал, что он молчит умышленно, и, стараясь разговорить друга, пустился в многословные объяснения, оправдываясь и нахваливая девушку. Ему хотелось, чтобы у Ларсена сложилось хорошее мнение о Кларе, но он боялся показать влюбленным, порабощенным; тогда он начинал отзываться о девушке плохо и с досадой видел, что Ларсен кивает и соглашается. Он говорил без остановки, говорил один, и наконец замолк, недовольный, подавленный, словно запал, с каким он хулил Клару, сбивая друга с толку и выставляя себя неуравновешенным глупцом, вдруг иссяк, оставив в душе утомление и пустоту.

XXI

Когда Гауна подходил к дому Надина,