Гауна припомнил свой район. Слово Сааведра вызывало в его памяти не окруженный рвом сквер, где тянулись к небу тонкие эвкалипты; он вспоминал пустую, довольно широкую улицу, вдоль которой шли ряды низких, неодинаковых домов, таких отчетливых в безжалостном послеполуденном свете.

Как человек, который в неправдоподобные ночи и бесконечные серые рассветы, следующие за чьей-то смертью, среди глубокой скорби вдруг ловит себя на мысли уже посторонней, уже отрешенной, Гауна внезапно спохватился: о чем он думает? Ему захотелось вернуться к своей боли, к одиночеству, к Кларе.

Он искал причину несчастья в себе, в явно неправильном своем поведении, но при этом подозревал, что каким-то смутным и глубинным образом во всем виноваты поступки, на первый взгляд никак не связанные с желаниями Клары: например то, что он напевал танго «Прощайте, парни», или то, что утром сначала завязал шнурки на левом ботинке, а потом на правом, или то, что вечером окунулся душой в дурман несчастья, исходивший от фильма «Любовь бессмертна».

Он брел, точно лунатик, не глядя по сторонам, или вдруг непроизвольно сосредотачивал взгляд на каком-то одном предмете: скажем, почему-то стал разглядывать с пристальностью художника могучий наклонный ствол дерева на пустом тротуаре проспекта Форест; сизо-зеленые ветви гнулись, словно проливаясь дождем мелких листьев, и Гауна спросил себя, отчего дерево не спилили.

Теперь он шел на запад; снова подумал о Кларе, снова оказался среди домишек, похожих на те, что стояли в его районе (похожие, но не такие же, сказал он себе); его путь лежал по бесконечным незнакомым улицам; с некоторой печалью он отметил, что дни становятся короче; вошел в бар, спросил стопку, затем другую; вышел и зашагал дальше, увидел проспект – оказалось, что это Триумвирато – и свернул налево.

Инстинктивно ему хотелось наказать Клару и наказать Баумгартена. «Чем больше будет шума, тем дальше отступит сегодняшняя боль». Пусть даже люди узнают о его унижении, но тогда он сможет ее забыть. Надо ее забыть, чтобы жить с новыми силами. Плохо то, что в какой-то неизбежный момент, когда волнение утихнет, он вспомнит сегодняшний день и то, что девушка ему сказала. Плохо то, что месть увековечивает позор. Раз Клара обманула его сегодня, ни к чему ударить ее и даже потом убить… «И напротив, – пробормотал он, – если ухаживать за ней, чтобы позже забыть…» К сожалению, тогда пришлось бы вернуться и опять лицемерить, казаться самоотверженным, преданным. Хотя и не столь разумно, но гораздо приятнее было дать ей пощечину – сначала ладонью, затем тыльной стороной руки – и уйти навсегда.

Казалось, он шел целую вечность; обогнул стену кладбища Чакарита, пересек железнодорожные пути и различил вагоны, стоящие среди домов, прошел мимо огороженных пустырей, печей для обжига кирпича и наконец побрел с опаской по улице Артигас, под темными деревьями, своды которых вздымались словно выше небес. Опять перешел через пути, вышел на площадь Флорес и внезапно понял, что очень устал; хотелось есть, сойти в кафе или ресторан, сесть и что-нибудь перекусить. Но везде было слишком много народу. Народу было столько, что он рассердился. Пошел дальше, увидел проходивший трамвай – двадцать четвертый номер, побежал и догнал его. Он собирался было, как всегда, остаться на площадке, но ноги у него подкашивались, «просились сесть», как выразился он; пришлось пройти в вагон. Он понял, что судьба улыбнулась ему: сиденья были мягкими. Удобно устроившись, он заплатил за билет и с некоторой гордостью (похожей на ту, что испытывает каждый, видя в избирательном списке свое имя, написанное заглавными буквами) прочел надпись: «Вместимость: сидячих мест 36». Достал из кармана брюк зеленоватую пачку сигарет «Баррилете» и принялся курить – спокойно, не торопясь.

XXIII

Трамвай то катился на восток, то петлял по улицам южных кварталов; Гауна думал о Кларе, о Баумгартене, рисовал себе, как расправляется с Баумгартеном в присутствии Клары, как бьет Клару по щекам и потом прощает ее, как ему не удается ни то, ни другое, потому что соперник тяжелее Гауны и руки у него длиннее, а девушка выставляет его на смех; расстроившись, он воображал тогда, как угрюмо и окончательно замыкается в себе, и все жители Сааведры говорят о нем с почтением. Лязг колес, достигавший мгновенной кульминации, когда трамвай набавлял скорость или поворачивал, втайне аккомпанировал течению его мыслей. Гауна ощущал всю глубину своего несчастья, жалел себя, убеждался, что случай его – исключительный, и думал, что если бы кто-то дал ему сейчас бумагу и карандаш и знай он хоть начатки музыки, хоть половину того, что понимает в фортепьяно самая некрасивая из его двоюродных сестер, он прямо тут же сочинил бы танго, которое в один миг сделало бы его любимцем, идолом великого аргентинского народа, а Гардель-Раццано остался бы с носом; но нет, его жизнь не изменит курса, будущее предначертано: после поездки в трамвае он рано или поздно вернется в Сааведру. Хуже всего, что и мысли тоже останутся прежними: он неизбежно будет помнить о предательстве Клары, что заставит его удалиться от мира, искать одиночества; и столь же неизбежно будут присутствовать его отношения с Кларой – не только сентиментальные, но и дружеские, полные взаимопонимания, которые потребуют объяснений, воскресят в нем некое чувство ответственности, будут подталкивать к самому разумному из решений: помириться, забыть, принести в жертву уязвленное самолюбие; а Ларсен и все соседи – они будут взирать с огорчением, с удивлением, с презрением на его позор. Чтобы все изменить, надо совершить безумный поступок, и не просто безумный, который лишь усугубил бы его падение, но нечто особенное, остроумное – такое, что перечеркнуло бы прошлое, сбило бы людей с толку, заставив их смотреть в другую сторону, уже не помня о нынешнем плачевном положении. Но тут ему не хватит фантазии, он чувствовал, что способен только совершить огромную глупость, которая сделает его посмешищем. А может, и нет. Может, ему не хватит решимости. Перед ним еще оставалось два пути. Вернуться, спрятав свои чувства, проглотив свою обиду, – то, что было самым для него важным, притворяться, чтобы укрыться в одиночестве, мечтая о далекой мести; или второй путь – устроить драку. Вот это был выход. После драки все переменится. Сам путь не важен, просто на него будут смотреть иначе, но это уже немало. Хорошо, драка – но с кем? Самым очевидным противником был Баумгартен, но надо будет подыскать другого, кого никак нельзя будет связать с изменой Клары. Надо предпринять нечто такое, что отвлекло бы внимание людей в другую сторону и заняло бы его самого.

Трамвай, дергаясь, катился по