те, что постарше, на кровати, Клара и турчаночка – на койке. Дети спали на охапках соломы, мужчины тоже, только в пустой комнате. Феррари сказал, что пойдет спать в грузовик, но вскоре вернулся. Чорена никто не видел; одни говорили, что он спал на кухне, другие – что на улице, под повозкой.

На следующий день на обед и на ужин снова была баранья похлебка.

– Этот человек никогда и не пробовал ничего другого, – отметил Ламбрускини.

– Спорю, что он в жизни не видел турецкого гороха, – сказала турчаночка.

– Если он попробует отбивную, – подхватил Феррари, – да еще с лимоном… он перейдет на другие рельсы.

– Он в жизни не видел рельсов, – заверила Клара.

Потом женщины, помогавшие Чорену на кухне, убедили его внести изменения в меню. На прощальный ужин было подано мясо, жареное на углях.

Под вечер, когда они вышли пройтись, Гауна сказал девушке:

– Все это время мы смеялись над неудобствами и не понимали, что то были самые счастливые дни нашей жизни.

– Нет, понимали, – откликнулась Клара.

Они шли умиленные, чуть печальные. Клара останавливала его, чтобы он понюхал клевер и другой – желтый – цветок с более едким запахом. Радостно припоминали они эпизоды путешествия и последних дней, словно все это было в далеком прошлом. Клара взволнованно описывала рассвет в полях: казалось, будто весь мир вдруг наполнился прозрачными озерами и пещерами. Вернулись они усталые. Они очень любили друг друга в этот день.

Им показалось, что сеньора Ламбрускини смотрит на них как-то странно. Когда на миг они остались втроем, она сказал Кларе:

– Тебе повезло, дочка, что ты выходишь за Эмилио. До сих пор, насколько мне известно, хорошими партиями считались старики.

Гауна был тронут, устыдился своей растроганности и подумал, что эти слова должны были бы пробудить в нем желание сбежать. Он чувствовал несказанную нежность к девушке.

В эту ночь они задумали сбежать ото всех. Когда все заснут, они встанут, потихоньку выйдут наружу и встретятся за домом. У Гауны было такое чувство, будто все видели, как он выходил, но он не мог понять, важно это ему или безразлично. Клара ждала его с собаками. Она сказала:

– Счастье, что я вышла первая. Ты не смог бы сделать так, чтобы собаки не лаяли.

– Это правда, – согласился Гауна, восхищаясь ею.

Они спустились к ручью. Гауна шел впереди и раздвигал ветви, открывая ей путь. Потом они разделись и вошли в воду. Он держал ее, всю в лунных отблесках, покорную его ласкам. Клара казалась ему сказочно прекрасной и нежной, бесконечно любимой. В ту ночь они любили друг друга под ивами, вздрагивая от треска цикад, от далекого мычания, чувствуя, что вся земля вокруг разделяет восторг их душ. Когда они возвращались, Клара сорвала веточку жасмина и дала Гауне. Эта веточка хранилась у него долго – чуть ли не до сих пор.

XXVI

Девушки должны быть блондинками, с величавой осанкой, чуть похожими на статую Республики или Свободы, с золотистой кожей и серыми, на худой конец голубыми, глазами. Клара была худенькой, темноволосой, с этим выпуклым лбом, которые были так ему неприятны. Он полюбил ее с самого начала. Забыл о приключении на озере, забыл приятелей и доктора, забыл про футбол, а что касается бегов, то некое чувство благодарности заставило его в течение нескольких недель, с субботы по понедельник, следить за судьбой лошади по кличке Метеорико – судьбой, впрочем, столь же быстролетной, как и таинственный блеск небесных тел, давших ему имя. Гауна не потерял работу, потому что Ламбрускини был человеком добрым и понимающим, и не потерял дружбу Ларсена, потому что дружба – благородная и смиренная золушка, привыкшая к лишениям. Терпеливо, очень покорно и искусно он принялся ухаживать за Кларой и стал несносен почти для всех, кто его знал. Клара поначалу причиняла ему страдания и была с ним настолько откровенной, что порой эта откровенность оказывалась хуже всякой лжи; при этом она вовсе не хотела умышленно причинять ему боль; без сомнения, она была чистосердечна и, как всегда, верна ему. Со временем все становится известно, и Ларсен с ребятами спрашивали себя, отчего Гауна все это терпит. Клара была в то время одной из самых популярных девушек в округе – ее последующий образ самоотверженной и преданной подруги как-то стирает из нашей памяти это примечательное обстоятельство, – и пожалуй, как думали иные, в страсти Гауны было не столько подлинного чувства, сколько тщеславия; но сейчас этого уже никак не проверишь, да и в конце концов столь циничное и подловатое сомнение можно в равной степени отнести к любому роману, так что может быть предпочтительнее припомнить – ибо она более значительна – фразу, которую как-то вечером Гауна сказал Ларсену: «Я стал ухаживать за ней, чтобы суметь забыть». Ларсен, всегда верящий любому слову друга, на этот раз усомнился в его искренности. После той необъяснимой и глупой встречи с Баумгартеном девушка влюбилась в Гауну и, как говорили люди, образумилась. Она даже отдалилась от друзей из труппы «Элео»; приняла участие в единственном и, как утверждалось, программном спектакле «Женщины с моря» (спектакле, от присутствия на котором Гауна воздержался – его останавливало самолюбие, хотя и подталкивала ревность, – и больше их не видела. Турчаночка рассказывала, что после загородной прогулки Клара полюбила Гауну с настоящей страстью.

Дни Гауны, наполненные работой и Кларой, пролетали незаметно. Замкнувшись в своем мире, укрытом от чужих глаз, точно галереи заброшенной шахты, влюбленные подмечают различия и оттенки часов, в которые не происходит ровно ничего, кроме заверений в любви и взаимных восхвалений; но в сущности, один вечер, когда гуляешь под руку с семи до восьми, похож на другой вечер, когда гуляешь под руку с семи до восьми, и одно воскресенье, когда кружишь по скверу Сааведры и сидишь в кино с пяти до восьми, похоже на другое воскресенье, когда кружишь по скверу Сааведры и сидишь в кино с пяти до восьми. Все эти дни, такие одинаковые, проходили очень быстро.

В этот период Ларсен и другие друзья слышали, как Гауна не раз говорил, что ему хотелось бы поступить на корабль или уйти на сезонные работы в Санта-Фе или в Пампу. Время от времени он задумывался об этом воображаемом бегстве, но потом забывал о нем и даже отрицал бы, что когда-то замышлял такое. Гауна спрашивал себя, может ли человек быть влюбленным в женщину и в то же время отчаянно и тайно желать освободиться от нее. Если он вдруг представлял себе, что с Кларой может что-то случиться – что она почему-то станет мучиться или заболеет, – его жестокое юношеское безразличие исчезало, и ему хотелось плакать. Воображая себе, что она может бросить его или полюбить