пустынной улице Барракас. Гауна увидел свет, падавший на тротуар. Он встал с места, но когда вышел на площадку, трамвай был уже на углу. Гауна посмотрел назад. Легким и точным движением спрыгнул на мостовую и медленно зашагал по середине улицы, глядя на рельсы, – мерцание голубоватых бликов тревожило его, вызывая мгновенное ощущение чего-то уже виденного. Он поравнялся с освещенным подъездом. Дверь была приоткрыта, и он вошел, не позвонив. «Слишком много народу, – сказал он себе. – Лучше уйти». Прямо перед ним была спина мужчины в черном, рядом – плечо другого, в куртке пекаря. Он попытался протиснуться вперед, приподнимаясь на цыпочки, чтобы увидеть, что там делается, и думал: «Лишь бы не случилось чего, не то еще возьмут в свидетели». В этот миг он почувствовал, как кто-то стиснул его локоть. Это была немолодая низенькая дама, чересчур белокурая, в чересчур зеленом платье. Гауна с интересом оглядел ее: жирно наложенная губная помада слегка растеклась, а накладная мушка на щеке казалась пятнышком сажи. Дама сказала ему с резким иностранным акцентом:

– Вы знали, что у нас свадьба?

– Нет. Я тут ни с кем не знаком, – ответил Гауна.

– Тогда вам придется прийти завтра, – объяснила дама и сразу же добавила: – Но сейчас попразднуйте с нами. Идемте, выпейте вина – у нас есть «Сарагосское» и «Веселый дед», отведайте пирожного.

Они с трудом пробились к столу, где стоял поднос с пирожными. Его угостили обещанным и представили двум барышням, очень строгим с виду. У одной были раскосые глаза и кошачье лицо; она говорила без умолку, с деланным возбуждением. Другая была темноволосая, молчаливая, и ее участие в разговоре казалось сводилось к простому присутствию, к тому, что она стоит рядом, к тому, что здесь, под скромным легким платьем, пребывает в покое ее тело. Гауна смутно уловил, что сеньориты работают в Росарио, и услышал, как несколько минут спустя сам рассуждает о неудержимом прогрессе этого аргентинского Чикаго – города куда более веселого, чем Буэнос-Айрес, города, где он надеется когда-нибудь побывать.

– Мы-то никогда не выходим из дому, – с обидой заметила разговорчивая сеньорита, – так что нам безразлично, как там веселится Росарио.

Дама-иностранка рассказывала ему о свадьбе:

– Найдутся злые языки, которые станут говорить, что это несерьезно, потому что нет ни священника, ни гражданской регистрации. Но я прошу вас, подумайте, какие браки в наши дни. Нудила – славный человек, и я уверена, что у Магги будет теперь кому позаботиться о медицинских справках, о разрешении из муниципалитета и многом другом. Скажите, чего еще надо женщине от своего мужа.

Потом она предложила Гауне еще пирожных и позвала пойти поздравить молодых. Гауна попытался уклониться, но вынужден был последовать за дамой, прокладывая себе путь среди толпы. Новобрачные, стоя в углу столовой, принимали поздравления гостей, которые в доказательство того, что здесь все было отмечено непринужденностью и хорошим вкусом, быстро переходили к сальностям и скользким шуткам. Молодая – бледная, возможно белокурая девушка в круглой шляпке, надвинутой на самые глаза, была в очень коротком платье и туфлях на высоких каблуках. Новобрачный оказался плотным седым человеком; его черный костюм и подчеркнутая опрятность наводили на мысль, что он приехал погостить из провинции; и напротив, руки у него были маленькие, мягкие, ухоженные. Поздравив их, Гауна стал протискиваться во двор. Он подумал, что необходимо проветриться (в доме стояла страшная духота, дышать было нечем). Гауна обливался холодным потом; на миг ему показалось, что он теряет сознание. «Какой позор, какой позор», – повторял он про себя. Тут его отвлекли плаксивые звуки скрипки. Наконец он очутился во дворе – довольно узком, вымощенном красными, уже затоптанными плитками; в горшках и жестяных банках виднелись растения с белыми и желтыми цветами. Музыкант стоял в углу, прислоняясь к тонкой железной колонне, в окружении группы любопытных. Дама-иностранка говорила почти в ухо Гауне.

– Как вам показались новобрачные? – спросила она.

Чтобы хоть что-то ответить, Гауна сказал:

– Невеста совсем недурна.

– Вам придется прийти завтра, – отозвалась дама. – Сегодня она не может вас обслужить.

В смутной надежде отделаться от своей спутницы, Гауна подошел к скрипачу. Ему показалось, что на лбу музыканта нарисована корона – то был венчик из маленьких бледных отметин, вероятно, рубцов, в виде цепочки или ряда ромбов. Лет скрипачу было около тридцати; он был без шляпы, и его длинные негустые каштановые волосы волнами падали на плечи, придавая ему некую изысканность и определенное достоинство. В странно открытых глазах застыло выражение скорби; бледное лицо заканчивалось остроконечной, мягкой и чахлой бородкой. Возле скрипача стоял маленький мальчик, рассеянно вертя шляпу.

– Сыграйте нам еще вальсок, маэстро, – смиренно попросил Гауна.

Плавно, словно затем, чтобы заслониться от сильнейшего, но замедленного удара, музыкант воздел руки – казалось, он распят на колонне, – хрипло застонал, в страхе отступил и бросился бежать, натыкаясь на стены, окружавшие дворик. Мальчик со шляпой очнулся, кинулся к скрипачу, схватил его за руку и потащил к выходу. Гауна ничего не мог понять, но вместо того, чтобы задуматься о причине столь неуместного бегства, вдруг припомнил, как отчаянно металась по комнате залетевшая в окно птица, – он видел это ребенком в доме дяди, в Вилья-Уркиса. Потом он опомнился и заметил, что все смотрят на него опасливо, возможно даже с почтением. Было очевидно, что дама-иностранка пыталась что-то сказать, но отчего-то не могла произнести ни слова. Не дожидаясь, пока она придет в себя, Гауна двинулся к выходу. Люди расступались перед ним и провожали его взглядами. Молодой человек вышел на улицу, перешел на другую сторону и не торопясь зашагал прочь. Пройдя метров двести, он оглянулся. Никто его не догонял. Он продолжил путь и через какое-то время спросил себя, что же собственно произошло. Ответить он, конечно, не мог. И вновь непроизвольно на какой-то миг в голове возникло танго «Прощайте, парни».

Когда он вернулся, Ларсен спал. Гауна тихо разделся, открыл кран над раковиной и подержал голову под холодной струей. Потом лег спать с мокрыми волосами. Перед его закрытыми глазами возникали образы, маленькие живые лица, выраставшие одно из другого, как вода из фонтанов; они гримасничали, исчезали и заменялись другими – похожими, но чуть иными. Так, тихо лежа на спине, он следил за этим непроизвольно развивавшимся и бесконечным внутренним спектаклем, пока наконец не заснул и проснулся почти сразу же от звонка будильника «Тик-так». Было шесть часов утра. К счастью для Гауны, сегодня была очередь друга готовить мате.

– Ты поздно лег вчера, – сказал ему Ларсен.

Гауна ответил неопределенным «да», посмотрел на Ларсена, который разжигал примус, и подумал: вечно он найдет повод осудить Клару. Гауна чуть было не сказал, что накануне был не с ней, как бы объясняя: на