этот раз Клара не виновата. И сразу же рассердился на себя, обнаружив, что его первым побуждением было встать на ее защиту. Один за другим оба помыли лицо и шею. Покончив с мате, оба были уже одеты.

– Что ты делаешь вечером? – спросил Гауна.

– Ничего, – ответил Ларсен.

– Поужинаем вместе.

На миг Гауна задержался в дверях, думая, что Ларсен спросит, не поссорились ли они с Кларой, но самое большее, чего мы можем ждать от ближнего, – это безразличное непонимание; Ларсен промолчал, Гауна смог уйти, и неприятное объяснение было отложено, возможно – навсегда.

Улицу заливал яркий белый свет, воздух был горяч и неподвижен, как в полдень; одна лишь тележка молочника, звонко прогремев на пустом углу, свидетельствовала, что еще очень рано. Гауна двинулся по теневой стороне, спрашивая себя, как избежать встреч с девушкой во время новогодних праздников. Потом подумал, что день двадцать четвертого декабря был самым жарким за все лето. И философски улыбнулся, припомнив рождественские картинки, с изображенными на них снежными пейзажами. Он вошел в мастерскую и почувствовал, что сейчас задохнется: там не было воздуха, одна духота. «А в два часа дня, – содрогнулся он, – металл будет раскаленным. Сегодняшний день серьезно поспорит с рождественским».

Присев – кто на корточки, кто на шины, – Ламбрускини и механики потягивали мате. У Феррари были редкие тонкие волосы в мелких завитках, голубые глаза, смотревшие на все презрительно, бледное, безбородое лицо; в углу рта вечно торчал замусоленый, жеваный окурок. Когда он говорил, были видны длинные, слабо сидящие зубы и черная дыра между ними; он был худой и сутулый и как-то неестественно выворачивал свои большие ступни. Когда его просили сходить куда-нибудь, он почему-то всегда поглаживал ноги – обутые или босые – и недовольно восклицал: «Плоскостопие. Освобожден от всякой службы». У Факторовича были каштановые волосы, темные глаза, блестящие и пристальные, широкое белое лицо, странно плоское и твердое, словно вырезанное из дерева, огромные остроконечные уши и большой заостренный нос. Смуглая кожа Касановы так блестела, будто была покрыта лаком; густые короткие волосы спускались чуть ли не до бровей, словно на голову был натянут черный тесный чулок. Низкий, почти без шеи, он казался не столько толстым, сколько раздутым, а двигался мягко, ловко. Он всегда улыбался, но ни с кем особенно не дружил. Как утверждали механики, нужно было иметь терпение Ламбрускини, чтобы его выносить.

Разговор шел о поездке за город, к одному родственнику сеньоры Ламбрускини. Хозяин приглашал всех.

– Выезжаем первого числа на рассвете, – сказал он Гауне. – На тебя тоже рассчитываем.

Гауна торопливо кивнул. Когда остальные продолжили разговор, он спросил себя, сможет ли поехать, умудрится ли провести первое января без Клары.

– Сколько нас? – спросил Ламбрускини.

– Я сбился со счету, – ответил Феррари.

– Ты забыл о самом главном, – прерывал их Факторович. – Вопрос транспорта.

– Нет ничего лучше, чем «броукуэй» сеньора Альфано, – заметил Касанова.

– Машины клиентов неприкосновенны, – провозгласил Ламбрускини. – Их можно брать только для крайних надобностей и только под предлогом обкатки. Нам хватит и «букашки».

XXV

Огромным усилием воли Гауна избегал в эти дни встречи с девушкой. Первого января в три часа утра он вместе с Ларсеном пришел в дом хозяина. «Букашка» – старая зеленая «ланча», пассажирскую кабину которой Ламбрускини сменил на кабинку для шофера и открытый кузов, – стояла на улице. Несколько человек, которых Гауна в темноте не разглядел, уже сидели в кузове, откинувшись на борта, тревожась из-за задержки и ежась от холода. При виде молодых людей ожидавшие прокричали им сверху «С новым годом!»; Гауна и Ларсен ответили тем же. Послышался неповторимый голос Феррари:

– Да оставьте вы новый год в покое. Все точно с ума посходили.

Заговорили о погоде. Кто-то заметил:

– Просто поверить невозможно: сейчас холод пробирает до костей, а через несколько часов все будут обливаться потом.

– Сегодня жары не будет, – заверил женский голос.

– Нет? Вот посмотришь, Рождество еще покажется тебе детской игрушкой.

– Я и говорю: погода совсем сдурела.

– Нет, брат, надо быть справедливым. Чего ты хочешь? Сейчас ведь всего три часа утра.

Гауна решил войти в дом и спросить, не надо ли помочь Ламбрускини загрузить машину, и тут же спросил себя, не свидетельствует ли этот порыв о его врожденной услужливости. Его характер еще не сложился: он сам понимал, что может быть смелым и трусом, открытым и замкнутым, что его поступки еще зависят от внезапных решений и случайностей – словом, что пока он еще ничто. Из дверей вышли Ламбрускини, Факторович, жены обоих, дети. Последовали объятия, взаимные пожелания счастья. Гауна и Ларсен помогли погрузить кое-какие запасные части для «ланчи», кое-какие инструменты, чемоданчик и примус. Ламбрускини, жены, кто-то из ребятишек сели в кабину; остальные забрались в кузов. Когда машина тронулась, объятия еще не закончились; грузовичок дергался и подпрыгивал, люди падали друг на друга, раздавался смех. В этой каше Гауна очень близко от себя услышал голос, говоривший: «Пожелай мне счастья, дорогой». Он был в объятиях Клары.

– Я встретила сеньору Ламбрускини в галантерейной лавке, – объяснила девушка. – Она рассказала о прогулке, и я напросилась на приглашение.

Гауна промолчал.

– Я позвала турчаночку Надин, – добавила Клара, указав в темноте на подругу. Потом медленно обняла сзади плечи Гауны и крепко притянула его к себе.

Они проехали через весь город, потом через Энтре-Риос и мост Авельянеда выбрались на территорию провинции, проследовали по шоссе Павон, направляясь в Ломас, Темперлей и Монте-Гранде. Клара и Гауна, окоченевшие, крепко обнявшись, по всей вероятности, счастливые, встретили свой первый рассвет за городом. Недалеко от Каньуэлас какой-то автомобиль несколько раз пытался их обогнать, наконец это ему удалось.

– Смотрите, «Ф.Н.», – заметил Факторович.

– Что это за марка? – спросил Гауна.

– Бельгийская, – заявил Касанова, удивив всех.

– Здесь встретишь какие угодно машины, – с гордостью подтвердил Факторович, – есть даже одна аргентинская: «анасагасти».

– Будь я правительством, – провозгласил Гауна, – я не позволил бы ввозить в страну ни одного автомобиля. Со временем стало бы больше машин аргентинского производства, и какими бы отвратительными они ни были, люди покупали бы их без звука, в кредит, за немалые деньги.

Все одобрили такую политику и стали приводить новые доводы в ее пользу, но разговор был прерван первым проколом. Сменив шину, они продолжили путь; снова остановились, снова сменили шины, осмотрели, разобрали, прочистили и установили на место топливный насос; потом двинулись дальше, по ямам и кочкам, и добрались до реки Саладо. Переправа на пароме вызвала живой интерес и у детей, и у взрослых. Ларсен боялся, что нагруженная «букашка» слишком тяжела и паром не выдержит; хотя паромщики уверяли, что никакой опасности нет, Ларсен продолжал тревожиться. Однако его никто не слушал, и ему пришлось смириться с тем, что все – машина и пассажиры – переправятся через реку за один раз, но он все-таки твердил, что предупреждал их, что он ни за что не отвечает и умывает руки.