Тогда бы вспомнил о добрых временах и понял бы, что нет ничего лучше футбола. Клуба теперь не узнать. Клянусь мамой, что дала мне этот медальон, у нас никогда не было такого переднего края. Видел Потенцоне?

– Нет.

– Тогда не говори мне о футболе. Лучше закрой пасть, другими словами, помалкивай. Потенцоне – новый центр нападения. Ведет мяч, как волшебник, какие финты и обводки, но как дойдет до ворот – весь запал пропадает, чего-то ему не хватает. Казалось бы, верный гол, и вдруг шиш, если ты меня понимаешь. А Перроне ты тоже не видел?

– Тоже.

– Да чего ж ты зеваешь, друг? Теряешь лучшее в жизни. Перроне – самый быстрый крайний за всю нашу историю. Это совсем другой случай. Мчится, как стрела, подлетает к воротам, а там вроде бы теряется и выкидывает мяч в аут. А Негроне ты видел?

– Ну, этот и в мое время был уже почти ветераном.

Пока Пегораро, делая вид, что не слышал ответа, объяснял дефекты этого игрока, Гауна размышлял, что как-нибудь в воскресенье надо изобрести хороший предлог и заглянуть в клуб. С грустью припомнил он времена, когда не пропускал ни одной игры.

– Ты куда сейчас идешь? – спросил Пегораро.

Гауна подумал, что, наверное, девушка ждет его в дверях, и вдруг понял: неважно, пусть Пегораро знает, куда он идет. Он вспомнил слова Ларсена о Кларе и удовлетворенно улыбнулся.

– В дом Табоады, – ответил он.

Пегораро снова остановил его, расставив руки, вывернув ладони наружу. Склонив голову набок, он спросил:

– А ты знаешь, что этот человек – настоящий колдун? Помнишь вечер, когда мы все были у него? Ну так вот, ты помнишь, что у меня все ноги были в фурункулах? Ну так вот. Этот тип пробормотал два-три слова, я и не расслышал, начертил в воздухе какие-то закорючки, и на другой день от всех фурункулов и следа не осталось. Клянусь тебе этим медальоном. Только знаешь, я никому не сказал ни слова, чтобы не подумали, будто меня можно провести всякими колдовскими штучками.

Клара ждала Гауну у дверей. Издали она показалась ему не такой уж красивой. Он вспомнил, что вначале, когда они встречались на улице или в других людных местах, ему нравилось представлять себе, с каким завистливым одобрением все смотрят, как он берет ее под руку. Сейчас он даже не был уверен, хорошенькая ли она. Он простился с Пегораро.

– Так когда же ты придешь в клуб? – спросил тот.

– Скоро, Толстяк. Обещаю тебе.

Пока Пегораро не скрылся из виду, Гауна не переходил улицу. Девушка двинулась ему навстречу и поцеловала его. Она закрыла дверь, нажала кнопку выключателя, и они вошли в лифт.

– Видел, какой дождь? – заметила Клара, пока они поднимались.

– Прямо ливень.

Он вспомнил о своем намерении рассказать ей о буйстве красок и яркости света после дождя, но вдруг ощутил внезапный гнев и замолчал. Они вошли в гостиную.

– Что с тобой? – спросила Клара.

– Ничего.

– Как это ничего? Скажи мне, что случилось.

Надо было найти какое-то объяснение. Гауна спросил:

– Ты все еще встречаешься с Баумгартеном?

Чтобы замаскировать неуверенность, он заговорил слишком громко.

Клара делала ему знаки, боясь, что его услышат. Ожидая ответа, он все больше накалялся.

– Отвечай же, – повторил он презрительно.

– Я никогда с ним не встречаюсь, – заверила Клара.

– Но ты думаешь о нем.

– Нет.

– Так почему же ты встретилась с ним в тот вечер?

Он загнал ее в угол дивана, настаивал, требовал объяснений. Клара не смотрела на него.

– Почему? Почему? – настаивал он.

Клара взглянула ему в глаза.

– Ты сводил меня с ума, – ответила она.

Гауна слегка опешил.

– А теперь? – спросил он.

– Теперь нет.

Она замолчала, спокойно улыбаясь. Гауна уложил ее на диван, склонился к ней. «Это зверек, бедный зверек, – подумал он. – Вблизи она так хороша». Он нежно поцеловал ее в лоб, в веки, в губы.

– Пойдем к твоему отцу, – сказал он потом.

Клара продолжала лежать, не открывая глаз. Наконец она медленно поднялась, подошла к зеркалу, чуть улыбнувшись, посмотрела на себя. «Ну и вид!» – воскликнула она, тряхнув головой. Слегка привела себя в порядок, тронула прядь на лбу Гауны, подтянула ему галстук, взяла за руку и постучала в дверь к отцу.

– Войдите, – отозвался голос Табоады.

Колдун лежал в постели; его рубашка, распахнутая на груди, была такой широкой, что по контрасту сам он казался особенно маленьким и щуплым. Его седые волосы большими волнами обрамляли высокий и узкий лоб и в благородном беспорядке падали назад. Простыни сверкали безупречной белизной.

– Какой дождь, а? – заметил он, гася сигарету в пепельнице, стоявшей на ночном столике.

– Прямо ливень, – подтвердил Гауна.

В комнате царила смесь безразличия и претенциозности, неприятный бедняцкий разнобой – быть может, из-за отсутствия вкуса, этакая нагота, несовершенная, но суровая, какую нечасто встретишь внутри и снаружи аргентинских домов, и в селениях, и в городах. Кровать Табоады была узкая, железная, выкрашенная в белый цвет, а ночной столик – тоже белый – деревянный и совсем простенький; в комнате стояло три венских стула, у стены – маленькая кушетка с одной боковой спинкой, обитая кретоном (когда Кларе было четыре-пять лет, она была обита плетеной тканью); на угловом столике угадывался телефон, накрытый тряпичной куклой-негритянкой (вроде тех кур, какими накрывают чайники); на современном комоде из кедра с черными блестящими ручками красовался цветок, который в хорошую погоду был розовым, а перед дождем становился голубым, коробочка, выложенная ракушками и перламутром, с надписью «На память о Мар-дель-Плата», фотография в бархатной рамке, вышитой бисером, изображавшая родителей Табоады (старомодных людей, конечно же, менее культурных, чем их сын, но гораздо культурнее, чем родители всех его соседей), и книга в тисненом кожаном переплете – «Симуляторы таланта в борьбе за жизнь» Хосе Инхеньероса.

– Все это, – объяснил Табоада, заметив, с каким любопытством рассматривает Гауна предметы на комоде, – принесла мне Клара. Бедняжка совсем меня избалует такой массой подарков.

Девушка вышла из комнаты.

– Как ваше здоровье, дон Серафин? – спросил Гауна.

– Ничего, – ответил Табоада, затем, улыбнувшись, добавил: – Но на этот раз Клара испугалась. Теперь она не дает мне вставать с постели.

– Да и к чему? Отдыхайте. Пока другие работают, вы лежите себе на кровати, курите и почитываете газету.

– Ты хочешь сказать, на ложе терпения; впрочем, это неважно. Угадай-ка, что она сделала, – продолжил Табоада смеясь: – Эта девочка совсем меня с ума сведет. Только никому не говори: она привела врача и заставила меня его принять.

Гауна посмотрел на него с любопытством и серьезно заметил:

– Поберечься никогда не мешает. И что же сказал врач?

– Когда мы остались с ним вдвоем, он сказал, что мне нельзя оставаться зимой в Буэнос-Айресе. Но об этом Кларе ни слова. Мне не нужны здесь учителя и командирши, которые будут решать, что мне делать.

– А вы что решили?

– Не обращать на них внимания, сидеть в Буэнос-Айресе, где я прожил всю жизнь, а не шататься, как неприкаянная душа, по горам Кордовы, перенимая тамошний говор.

– Но дон Серафин, –