– Сегодня вы первые. – Огромные черные брови углами поднялись кверху; он улыбался – всеми своими родинками, всеми складками на лице, растягивая красные влажные губы. – Даже мой любезный сеньор Бластейн еще не пришел. Но не стойте в коридоре, здесь вам неудобно. Проходите в сарайчик. Вы знаете дорогу. А я бьюсь над радиоприемником, который не работает.

Словно вдруг вспомнив что-то крайне важное – скажем, об опасности, которая им грозит, – Надин вернулся и спросил:

– Что вы скажете мне об этой жаре?

– Ничего, – ответил Гауна.

– Я тоже не знаю, что и думать. С ума можно сойти. Ну хорошо, не стану вас задерживать. Идите, идите. Я вернусь к своему хитроумному аппарату.

Клара шла впереди. Гауна молча думал: «Я знаю все ее платья. Черное, в цветах, голубое. Знаю удивленное выражение глаз, когда они становятся очень серьезными и детскими; родинку на пальце, скрытую золотым кольцом, форму и белизну затылка там, где начинаются волосы». Клара сказала:

– Здесь пахнет турком.

Они подошли к сараю. Клара не сумела сразу открыть дверь. Гауна смотрел на нее. Было что-то очень благородное в лице девушки, когда она осматривала тяжелую щеколду с выражением искренней сосредоточенности. Теперь она, прикусив губу, толкала щеколду обеими руками, надавливала на дверь коленкой. Наконец створка открылась. От усилия лицо Клары слегка порозовело. Гауна, стоя неподвижно, смотрел на нее. «Бедняжка», – сказал он про себя и внезапно почувствовал нежность и жалость; ему захотелось погладить ее по голове.

Он вспомнил время, когда едва знал ее в лицо. Тогда он и представить себе не мог, что они полюбят друг друга. Клара дружила с ребятами из центра, приезжавшими за ней на автомобилях. Он всегда чувствовал, что не может состязаться с ними; они принадлежали к другому миру – неведомому и конечно же ненавистному; приблизившись к ней, он выставил бы себя на посмешище и потом бы страдал. Клара казалась ему девушкой желанной, далекой, пользующей авторитетом, быть может самой заметной в их районе, но совершенно недоступной. Ему даже не нужно было отказываться от нее, потому что он никогда не смел ее добиваться. Теперь она была перед ним – восхитительная, как зверек или цветок, или маленькая прелестная вещица, которую надо было беречь, которая принадлежала ему.

Они вошли. Клара зажгла свет. С одной стены свисала огромная тяжелая ткань, на которой были нарисованы золотые контуры двух масок с неумеренно раскрытыми ртами. Гауна спросил:

– Что это?

– Новый занавес, – ответила Клара. – Его расписал один друг Бластейна. Погляди на эти разинутые рты – тебе от них не противно?

Гауна не знал, что ответить. Ему не было противно от этих ртов, они не вызывали у него никаких чувств. И тут же он спросил себя: а вдруг эта фраза, казавшаяся ему бессмысленной, объяснялась неодолимой потребностью – все мы ощущали ее когда-нибудь – что-то сказать, сказать что угодно. Девушка нервничала; ему показалось даже, что у нее чуть дрожат руки. Неужели она меня боится? – подумал он с удивлением. – Неужели кто-то может меня бояться? Он снова испытал прилив нежности к Кларе: она походила на бесприютного ребенка, которого хочется пригреть. Клара заговорила. Гауна услышал ее слова не сразу. Клара сказала:

– У меня нет никакой тети Марселы.

Все еще рассеянно, все еще ничего не понимая, Гауна улыбался. Девушка повторила:

– У меня нет никакой тети Марселы.

Продолжая улыбаться, Гауна спросил:

– А с кем же ты была вчера?

– С Алексом, – ответила Клара.

Имя ничего не сказало Гауне. Клара продолжала:

– Он пригласил меня пойти куда-нибудь вчера. Я отказалась, потому что никогда не собиралась встречаться с ним. Ты позвонил, и я поняла, что мы пойдем бродить, как всегда, или забьемся в кино. Почувствовала, что больше не могу, и мне захотелось встретиться с другим. Я попросила тебя перезвонить через десять минут, чтобы за это время позвонить ему и спросить, не передумал ли он. Он ответил, что нет.

– С кем ты встречалась? – спросил Гауна.

– С Алексом, – повторила Клара. – С Алексом, Алексом Баумгартеном.

Гауна не знал, надо ли ему встать и дать ей пощечину. Он продолжал сидеть, улыбаясь с деланным равнодушием. Необходимо было сохранять это полное внешнее равнодушие, потому что внутри смятение нарастало. Если он утратит над собой контроль, может произойти что угодно: он упадет в обморок или расплачется. Наверное он молчал слишком долго. Надо было что-то сказать. Когда он раскрыл рот, его больше тревожило не то, что он скажет, а как он сумеет что-то выговорить. Он произнес первое, что пришло в голову:

– Сегодня ты тоже встречаешься с ним?

Он видел, что девушка улыбается и отрицательно качает головой.

– Нет, – заверила она. – Никогда больше я с ним никуда не пойду. – И через секунду добавила слегка другим тоном (это, быть может, означало, что речь шла уже не о Баумгартене): – Мне не понравилось.

Как до спящего, который, сперва смутно, а затем почти проснувшись, слышит голоса окружающих, до Гауны вдруг дошли шумные возгласы, смех и крики Бластейна, турчаночки Надин и актеров. Входившие на минуту останавливались, хлопали его по спине, здоровались с ним. Тем временем Гауна улыбался, чувствуя – чего с ним никогда не было, – что оказался в центре сцены. Ему хотелось, чтобы все они отошли подальше; он боялся – вдруг кто-нибудь спросит, не болен ли он, не случилось ли с ним чего-нибудь. Наконец Бластейн воскликнул:

– Уже поздно. Даже сам Гауна, с его деланной улыбочкой, и тот сгорает от нетерпения. Давайте готовиться к репетиции.

Он вскочил на стол и исчез за одним из боковых щитов. Остальные последовали за ним. Клара сказала Гауне:

– Ну хорошо, дорогой, мне надо готовиться.

Она быстро поцеловала его в щеку и ушла вслед за другими.

Оставшись один (словно в какой-то миг, сам не зная когда, он уже принял решение), Гауна сбежал. Отступил к двери, пересек двор, прошел по коридору и очутился на улице.

XXII

Он направился к югу, свернул на Гуайру, потом налево, по улице Мельян. «Променяла меня на этого мерзавца, – думал он, – на этого упитанного, лощеного, чистого кабана. А еще говорит, что мы близки. Если ей нравится этот кабан в вязаном жилете, если ее вкусы так отличаются от моих, как она может считать, что мы близки?» Он улыбнулся своим мыслям. «У всех женщин вкусы иные, чем у меня». Он заметил, что какой-то мальчуган удивленно уставился на него. «Только этого не хватало. Иду по улице и смеюсь сам с собой». Он ощутил прилив благородной беспечности, словно был слегка пьян. «Я словно пьян от вина ее черного коварства», – продолжил он. Подумал, что эти слова должны были бы его огорчить, но почему-то уже ничто его не огорчало. «Ах, черное вино ее коварства», –