Гауна посмотрел на нее несколько растерянно; потом, словно решившись, спросил:

– Ты меня любишь?

Она улыбнулась:

– Как тебя не любить, когда у тебя такие зеленые глаза?

– С кем ты была?

– Со всеми, – ответила Клара.

– Кто тебя провожал?

– Никто. Представляешь, этот высокий молодой человек, который будет писать о нас в «Доне Гойо», хотел меня проводить, но было рано. Я еще не знала, придется мне еще репетировать или нет. Он устал ждать и ушел.

Гауна посмотрел на нее с выражением простодушным и торжественным.

– Самое главное, – произнес он, взяв ее руки в свои и наклонив голову, – это говорить правду.

– Я тебя не понимаю, – ответила Клара.

– Гляди, – сказал Гауна, – я попробую тебе объяснить. Человек сходится с другим, чтобы поразвлечься или чтобы любить; в этом нет ничего плохого. И вдруг один, не желая причинить боли другому, что-то от него скрывает. Другой обнаруживает, что от него что-то скрыли, но не знает, что. Он пытается докопаться до истины, принимает объяснения, делает вид, что не верит им полностью. Так начинаются беды. Я хотел бы, чтобы мы никогда не причиняли друг другу зла.

– Я тоже, – отозвалась Клара.

– Но пойми меня. Я знаю, что мы свободны. Сейчас, по крайней мере, совершенно свободны. Ты можешь делать все, что хочешь, только всегда говори мне правду. Я тебя очень люблю и больше всего рад, что мы понимаем друг друга.

– Так со мной еще никто не говорил, – заявила девушка.

Он встретил сияющий взгляд ее чистых светло-карих глаз, и ему стало стыдно; ему показалось, что его вывели на чистую воду; захотелось признаться, что вся эта теория насчет свободы и откровенности – сплошная импровизация, отголосок припомненных второпях разговоров с Ларсеном, и теперь он ее излагал, чтобы замаскировать свои расспросы, свою настоятельную потребность знать, что она делала в тот вечер, когда он не захотел ее видеть; чтобы как-то скрыть неожиданное и жгучее чувство, внезапно овладевшее им: чувство ревности. Он начал что-то бормотать, но девушка воскликнула:

– Ты просто замечательный.

Гауне показалось, что она смеется над ним, но взглянув на нее, он понял, что она говорит серьезно, почти восторженно, и теперь не знал, куда деваться от стыда. Он подумал, что даже не особенно верит в то, что сказал, не надеется, что они будут полностью понимать друг друга, и в общем, не так уж ее любит.

XVIII

Когда Гауна, проводив Клару, вернулся домой, Ларсен уже спал. Гауна тихо лег, не зажигая света. Потом прокричал:

– Как ты там?

Ларсен ответил тем же тоном:

– Хорошо, а ты?

Почти каждый вечер они переговаривались таким образом, с койки на койку, в темноте.

– Иногда я спрашиваю себя, – продолжил Гауна, – не лучше ли обращаться с женщинами по старинке, как говорит доктор. Поменьше объяснений, поменьше красивых слов, надвинуть шляпу на глаза и говорить с ними через плечо.

– Так нельзя обращаться ни с кем, – отозвался Ларсен.

– Видишь ли, брат, – пояснил Гауна, – я даже не знаю, что тебе сказать. Не для всех хороши одни и те же идеалы. Мне кажется, что мы с тобой чересчур уступчивы; так можно докатиться до любого позора, до любой трусости. Мы не умеем возражать людям, сразу же выкидываем белый флаг. Надо быть потверже. Кроме того, женщины портят нас своими заботами и вниманием. Бедняжки, их просто жаль: ты говоришь любую чушь, а они слушают тебя раскрыв рот, как малыш учительницу. Понимаешь, смешно опускаться до их уровня.

– Я бы не говорил так уверенно, – ответил Ларсен, уже засыпая. – Они любят обласкивать, но незаметно вертят тобой как хотят. Не забывай, что пока ты день-деньской обливаешься потом в мастерской, они культивируют свои мозги еженедельником «Для тебя» и разными журналами мод.

XIX

Гауна снова сидел на репетиции. На сцене стоял актер, исполнявший роль Вангеля, и Клара в роли Элиды. Мужчина говорил напыщенным тоном:

– Ты не можешь прижиться здесь. Наши горы гнетут тебя, давят на твою душу. Мы не даем тебе того, что так тебе нужно: побольше света, побольше ясного неба, горизонта, простора.

– Это правда, – отвечала Клара. – Днем и ночью, зимой и летом я чувствую, как влечет меня море.

– Знаю, знаю, – отвечал Вангель, поглаживая ее по волосам. – Поэтому наша больная бедняжка должна возвратиться домой.

Гауне хотелось слушать дальше, но критик из «Дона Гойо» бубнил у него над ухом:

– Я хотел бы изложить подоступнее проблемы, стоящие перед нашим театром. Молодой, начинающий автор, аргентинец, задыхается, тонет, не имея возможности увидеть воплощенной свою фантазию. В плане чисто художественном положение, смею вам доложить, просто устрашающее. Я сам сочинил мистерию, нечто в высшей степени современное: некий салат из Маринетти, Стринберга, Кальдерона де ла Барки, сдобренный секрециями моих незрелых желез, поданный в онирическом бреду. И что же? Какие гарантии мне предлагают? Кто будет это ставить? Следовало бы посбить спесь с театральных трупп, пусть даже пригрозив напустить на них конную полицию. В то время как безвестный автор, далекий, если хотите, от совершенства, прозябает в конуре, не в силах явить миру своих уродцев, толстобрюхая публика, это буржуазное божество, изобретенное франкмасонским либерализмом, развалившись в удобных креслах, за которые платит бешеные деньги, смотрит то, что ей заблагорассудится, выбирая пьесы, не будь дура, среди лучшего, что есть в международном репертуаре.

Тем временем Гауна думал: «Хоть ты и много знаешь, братец, прочел уйму книг, но сейчас, не раздумывая, ты поменялся бы местами с таким невеждой, как я, лишь бы проводить Клару». Баумгартен продолжал:

– Нечто подобное, как мне рассказывают, происходит и в книжной сфере. Приведу вам в пример моего двоюродного брата, он совершенно такой же, как я, – красивый, большой, светловолосый, белый, неиспорченный, сын европейца. Его обуревает жажда творчества. Это наше молодое дарование, он подписывается «Ба-би-бу». Так вот, он сочинил книгу «Тоско, карлик-великан». Сам сделал макет, нарисовал обложку. Вся семья вложила деньги. Прекрасная получилась книга. Страниц в ней мало, зато они большие, примерно досюда, – Баумгартен наклонился и похлопал себя по икре, – буквы черные, как на вывеске, поля такие широкие, что текста почти не видно. Так вот, спросите ее в книжном магазине, и продавцу приходится спускаться во второй подвал и доставать ее из упакованной стопки с клеймом Раньо – старого типографа. Откройте газету, можете читать до одурения заметки в так называемом библиографическом разделе – и ни слова, ни строчки. Это просто безобразие. А если вы и встретите заметку, то ее можно легко отнести к чему угодно, скажем, к книге сонетов, которые накропал член-корреспондент Академии истории. Требование нашего времени – это рецензия в газете, под которой стоит подпись, рецензия содержательная. Моральный и материальный долг наших литераторов – броситься на штурм. Нам нельзя останавливаться до тех пор, пока каждая аргентинская книга не удостоится серьезного разбора,