рассудил – быка мне привел живого. Думал, что на смерть привел, но я жизнь зазря никогда не отниму. Да и скотины той, что заплутала, у меня в лесу изрядно. Оно как – коли добрый хозяин, я животину завсегда верну, а коли лютый да злой – такому скот в моем лесу вовек не найти. Это лес Заповедный для жестоко обиженных – дом родной. Скользнула веткой по шее быка, прахом обратила веревку да и открыла тропу к восточным лугам. Вечер уж был, коровы спать укладывались, но потянуло от них запахом тепла да сытости, встряхнулся бык, к своим потрусил радостно. Ну вот, одним быком в стаде стало больше. Снова клюкой оземь ударила, и возница, что уж почти из лесу вышел, замер, видя то, что позволила увидеть – как бежит его бык к стаду привольному, на жизнь сытую. Замер возница, шапку с головы стянул, поклонился поясно и сказал:

«Спасибо, лесная хозяйка».

«Иди с миром», – прошептала так, чтобы лишь он услыхал.

А потом сидела дальше и видела, видела, видела…

Лес жил своей сказочной жизнью. Носился по лесу кабан Острый Клык, дело он нашел себе презабавное – желуди отыскивал да нес к прогалинам и в землю закапывал, сажал он так новые деревца, вину свою загладить пытался. Ямку копал копытом, желуденок забрасывал, носом землю подсыпал и дышал, теплом своим согревая семя. Улыбнулась невольно, вдохнула жизнь в один из желудей, и на глазах у кабана тот пустил росток зеленый. Острый Клык от радости носиться начал, прыгать, задними копытами кульбиты выделывать. Смешной.

На юге неугомонного бельчонка отчитывала мама – тот высунулся из дупла, чуть кунице на глаза не попался, так что за дело отчитывала.

А вот у рыбацкой избушки в лес вышел Савран, шапку с волос стянул, на колени встал, нож костяной, особый, на траву перед собой положил. Вверял мне свою жизнь и голову.

«Мне-то зачем, Савран? – спросила шелестом травы, дуновением ветра. – Твоя ошибка, своей бедой заплатил за нее. Мстить не думай, не ровня ты им. Ты в этой игре пешкой был, тобой сыграли безжалостно, твоя глупость, твоя расплата. Домой дороги тебе нет, убьют без жалости и тебя, и бабу твою с ребятишками. И не тебе сейчас о смерти думать, Савран, на избу оглянись – если тебя не станет, что будет с ними? В лесу живи сколько потребуется, животных не трогай, рыбу лови на прокорм. Чем смогла, помогла тебе, Савран, дальше своим умом живи».

Тот помолчал и спросил:

– Стало быть, не нужна тебе жизнь моя, лесная ведунья?

Улыбнулась грустно, шумом листвы ответила.

«А что, Савран, хочешь стать едой для волков моих? Али готов плотью своей червей да мух кормить?»

Содрогнулся мужик, кинжал поднял.

«Вот то-то и оно. Живи, Савран, родных береги, жену не обижай, сыновей хорошими людьми вырасти, дочь по велению сердца ее отдай, на кошель жениха не смотри. На том и сговоримся».

Поднялся мужик с колен да и выдал:

– Дочь тебе отдам, хозяйка лесная, в услужение да в благодарность.

Хлестко ветка по щеке его ударила, громом слова мои прозвучали:

«Я твою жизнь не для того сохранила, чтобы ты чужой распоряжался! Дети – дар, а не собственность, Савран, запомни это!»

И вот зла у меня на него не хватает. Могла бы – плюнула под ноги!

Да хватит с него, и так столько времени потратила, а лес у меня большой, хозяйство мое огромное, работы видимо-невидимо, делать не переделать.

Сошла со ступеней, взяла клюку и, ни на кого не глядя: ни на русалок лысых, ни на домового, втихую поганки жарящего – любят домовые поганки есть, уж с чего не знаю, – ни на кота Ученого, которого русалки икрой задабривали, ни на охранябушку, что с Михантием снова за работу взялись, ушла в лес.

* * *

Ходила долго по ручьям глубоким, проверяя, не подмывают ли почву, по полянам и пастбищам, по кромке леса у воды, на яр Гиблый поглядывая, у болота постояла, с кикиморами парой слов перекинулась, потом прошлась по насаждениям Острого Клыка, кому жизнь дала, кому не стала. Жизнь вдохнуть – дело нехитрое, да только не всякое дерево в лесу выжить может. Свет солнечный – параметр ограниченный, за него война идет у могучих богатырей леса моего, одному отдашь рукой властною, так у другого заберешь нечаянно.

К избушке вернулась впотьмах. Постояла, шатаясь от усталости, на ноги свои посмотрела, на рубаху, которую токмо стирать теперь, вздохнула и уже хотела за полотенцем сходить да к заводи, чтоб помыться, да только окликнул меня охранябушка:

– Ведьма, там за избой времянка, в ней бочка, в бочке той вода не студеная, теплая, нагрел на костре, а не магией.

Удивилась я, поблагодарила рассеянно, да только хорошо б и с Водей увидеться.

– Прости, охранябушка, мне в заводи привыч… – и не договорила я.

Маг перебил, добавив:

– И полотенца там, во времянке, и мыло душистое, русалки принесли.

Надо же, от самих русалок мыло. Эти мне и мыло свое да ни в жизнь не принесли бы. У русалок мыло особое, из минералов да магии, от такого волосы растут блестящие да гладкие, и без гребня расчесать можно, а уж сверкают и в лунном свете, что уж про солнечный говорить. Вот только с чего щедрость такая подозрительная?

На русалок посмотрела пристально, девицы они коварные, коварно же и лысинки свои погладили, мол «Смотри, милый маг, какие мы красивущие, не то что эта ведьма волосатая».

И я решила – поутру к водяному схожу, а то и так за весь день намаялась.

* * *

Времянка – это сильно охранябушка преуменьшил, построил целую баню справную. И не бочка воды тут была – а ванна деревянная, круглая, из дуба, тепло долго держит, кольцом стали окованная, чтобы не разбухала, и вода в ней такая теплая да приятная оказалась… Скинула рубаху, исподнее тоже скинула, в ванную забралась, глаза прикрыла, чувствуя тепло блаженное… Сколько ж не мылась я вот так, в воде согревающей? Давно… очень давно. А ванна? Лишь раз я лежала в ней так, погрузившись по самый подбородок и чувствуя тепло, словно проникающее под кожу, заставляющее разомлеть, расслабиться, отринуть все тревоги и печали и улыбаться при мысли о том, что завтра я стану невестой и самый красивый парень в мире прикоснется губами к моим губам и назовет своей… Тиромир…

Тиромир, краше тебя не было никого для меня. Никого во всем свете! Никого на всей земле! Ты же солнцем для меня был, Тиромир, моим другом в сердце единственным… а стал врагом лютым, врагом безжалостным. Кто же знал, что все так выйдет…

Да дело прошлое.

Лес – он лечит, все лечит. Со временем, но лечит. Лес – это жизнь, и в этой жизни на смену павшему дереву всегда придет новое, а сгоревшая сосна опадет сотнями семян из раскрывшихся шишек. Лес лечит, вот и меня вылечил, от любви и от вины, от горя и надежд. И лес учит прощать. Я простила. Себя простила, а Тиромира никогда не прощу!

* * *

Из бани вышла грустная, не к добру все эти воспоминания накатили. На носочках, стараясь ноги не запачкать, прошла к избе, по ступенькам поднялась и вдруг почувствовала – не так что-то. И не пойму что, но не так. Что-то такое странное, из прошлой жизни явственно, я бы даже сказала что-то сомнительное, вот только что?

Постояла, подумала.

Вышла из избы, посмотрела на люд и нелюд притихший и поинтересовалась:

– А у всех все хорошо?

На меня все смотрели… странно. Маг только не смотрел, он молча ел и глаз от тарелки не поднимал.

– Мм-м… – неудобно как-то даже стало. – Охранябушка, миленький, ты в порядке ли?

Маг есть перестал.

– Все ли хорошо? – встревожилась не на шутку.

А русалки переводили взгляд с меня на него и обратно, от чего головы их лысые блестели в свете костра, кот ел, но судя по выражению его морды, что-то явно было не так. Домовой хихикал, но это, наверное, от поганок, надо сказать лешему, чтобы приглядывал за ним, а то переест же, тогда вообще шалить начнет.

И тут маг голос подал:

– Веся, оделась бы ты.

Я как стояла…

Так и стала красная аки маков цвет.