Шрифт:
Закладка:
Доводы Силка казались неопровержимыми: поход обречен на провал, а значит, нет и причин отказываться. Но если губернатор решил всего-навсего разыграть театральное представление в целях устрашения, как же тогда он собирается напугать туземцев, чем пригрозить им, если это великолепное шествие не встретит на своем пути ни одного местного, потому что все они будут посмеиваться, наблюдая из-за кустов?
– Видишь ли, эти доводы ошибочны.
Рук опешил, осознав, что произнес это вслух.
И все-таки главное отрицать нельзя: поход обречен на провал. Надеялся ли губернатор поймать шестерых туземцев или нет, и хотел ли того же самого Силк, Рук почти не сомневался: никого не схватят.
Почти.
– А впрочем, почему нет, – вслух сказал он. Теперь он понял, как человек привыкает разговаривать с самим собой. Это помогает прояснить мысли, услышать слова, сказанные вслух, будто их произносит понимающий собеседник, который знает тебя не хуже тебя самого.
– Я мог бы согласиться.
* * *
Рук пошел бы искать Варунгина или Бойнбара, но тогда ему пришлось бы признать, что он отдает себе отчет в своих действиях. Вместо этого он отправился в поселение, будто у него было срочное дело. Он глядел под ноги, стараясь не оступиться, и думал только о том, как сделать следующий шаг, а за ним еще один.
Он доверился судьбе, и она преподнесла ему встречу с мальчиком Бонедой – тот сидел на камне у тропы. Он явно не ждал Рука, но, увидев его, не удивился. Он вытянул вперед руку, в которой что-то сжимал – толстую ящерицу, еще живую. Чередой слов и жестов, из которых Рук понял лишь часть, Бонеда дал понять: «Я поймал ее вон там, она бежала очень быстро, сейчас я ее съем, будет очень вкусно».
Когда местные улыбались, их глаза поблескивали из-под тяжелых бровей, так что казалось, будто улыбка рождается где-то внутри, а не только лишь на лице.
– Я хочу увидеть Тагаран.
Вышло очень прямолинейно, но говорить нужно было четно и ясно, а Рук больше полагался на английский Бонеды, нежели на собственное владение языком кадигал.
– Она придет ко мне? Придет ко мне в хижину? Можешь сказать ей, что камара хочет ее увидеть?
Бонеда произнес что-то, чего Рук не разобрал, махнул палкой куда-то на запад и побежал по камням наверх, в направлении кряжа.
Понял ли он? Этого Рук не знал. Он повернул назад и пошел к хижине.
Вернувшись, он развел огонь – всего несколько дымящихся хворостин. Так он пытался сказать: «Я дома и рад гостям».
Потом лег на кровать, подложил руки под голову и невидящим взглядом уставился на изнанку кровли.
Он не уснул, но лежал, будто оцепенев, и тут на пороге возникла чья-то тень. Там, замешкавшись, стояла Тагаран. Рук опустил ноги на пол и сел на край кровати. Она пришла одна. Раньше она никогда не приходила одна.
Войдя в хижину, Тагаран села за стол и стала водить пальцем по деревянной столешнице. Ждала, когда он заговорит. А он ждал чуда, которое избавило бы его от той ноши, что повисла на нем, словно длинный тяжелый плащ.
Рук поднялся и сел за стол напротив нее.
– Почему? – спросил он на английском. – Почему черные люди ранили белого человека?
Она подняла на него опасливый взгляд.
– Гулара, – всего одно слово. Разозлились.
– Миньин гулара эора? – спросил Рук. Почему черные люди разозлились?
Он и сам знал ответ, но ему нужны были слова. То, к чему они привыкли, – вопрос-ответ.
– Иньам нгалави уайт мэн. Потому что белые люди поселились здесь.
Быть может, и ей это нужно, подумал Рук: ты мне – я тебе, слово в ответ на слово.
Она погладила свою руку, от запястья до локтя, будто замерзла. Рук заметил ряд розовых точек на месте ссадины, которую оставил ей «человек с „Шарлотты“».
Тагаран вновь опустила глаза. Рук не видел ее лица, только волосы и кончик носа.
– Тьерун кадигал, – проговорила она, не поднимая головы. Кадигал напуганы.
Она водила пальцами по столешнице из красного дерева, словно хотела стереть верхний слой и посмотреть, что под ним.
– Мушкет, – начал Рук. – Помнишь? Ты попросила – ты хотела – научиться. Стрелять из него. Заряжать его и стрелять.
Она все терла полированное дерево, но Рук знал, что она слушает.
– Зачем, Тагаран? Зачем ты хотела это узнать? Ты расскажешь?
Снаружи доносился шум волн, боязливо бившихся о скалы у подножия мыса. Постукивал оторвавшийся кусок дранки, скрипела парусина на крыше обсерватории, где-то протяжно и жалобно крикнула чайка. Рук мог ждать хоть целый день, и много чего услышал бы, но ясно было, что ответа он не дождется.
Он вернулся на шаг назад.
– Миньин тьерун кадигал? – Почему кадигал напуганы?
– Гунин. – Она посмотрела ему прямо в глаза. Из-за ружей.
Само это слово прозвучало, как оружейный выстрел.
– Бругден, – произнес он. Он бы назвал бедолагу другим именем, но вдруг понял, что не знает его. Тагаран наклонила голову набок, опустив лицо еще ниже к столу. Она знала, кто такой Бругден и что с ним случилось.
Рук вздохнул и с трудом продолжил.
– Бругден умрет.
Тагаран не взглянула на него. Пока что он не сообщил ей ничего нового.
– За Карангараем придут.
Тагаран вскинула на него глаза, словно он закричал. Она невольно прикрыла рот рукой, а ее лицо исказилось от услышанного.
Рук изобразил, что прикладывает к плечу мушкет.
– Завтра. Паррибуго. За Карангараем. И за другими. Шесть человек. Шесть эора.
Он показал шесть пальцев.
Надо полагать, этого было достаточно, но, дойдя до этой точки, Рук со сладостным смирением позволил себе идти до конца.
– Пиабами Варунгиньи? Ты скажешь Варунгину? Я хочу, чтобы ты сообщила Варунгину.
Тагаран посмотрела ему прямо в глаза. Он видел, что она поняла. Не только смысл его слов, но и значимость того, что он их произнес.
– Пиабами Варунгиньи? – повторил он.
Приятно было просить об этом на ее языке. Каждое слово, как и каждое предложение, начиналось выразительно и постепенно стихало – череда диминуэндо. Даже в мелодике этого языка слышалось прощение.
– В залив Ботани, – сказала она. – За Карангараем.
И повторила движения его рук, изобразив, что прикладывает к плечу мушкет.
– Да, – подтвердил Рук. – Завтра, утром.
Где-то над ними, словно бранясь, без умолку щебетала птица, шелестели сухие листья. Все шло своим чередом. Веками, тысячелетиями так же щебетали предки этой птицы, так же шелестели на ветру предки этих листьев. И только в хижине все переменилось.
– И
