Шрифт:
Закладка:
Напоминание о том, что он солдат – человек, который поклялся служить и повиноваться, – было сродни попытке открыть дверцу на проржавевших петлях.
– Нет, – не думая, выпалил он. Едва он произнес это слово, как тут же понял, что сделал правильно. – Не думаю. Нет.
Хлипкая дверь хижины подрагивала под порывами ветра, на крыше обсерватории трещала и хлопала парусина.
Силк ковырял побелку на дощатой стене. Белая частичка медленно опустилась на стол, дерзко блеснув в луче заходящего солнца, что пробивался сквозь щель в промазанных глиной досках.
Он будто и не слышал.
– Губернатор меня спросил, кого из офицеров я предпочел бы взять с собой. Я назвал. Рука и Уилстеда.
Послюнявив палец, он приклеил обратно несколько отвалившихся хлопьев побелки.
– Понимаешь? Я назвал твою фамилию, Рук.
Полоса света опустилась на алое плечо его мундира, и его лицо погрузилось в тень.
– Думаю, отказы не принимаются.
Тридцать солдат шагают через лес, каждый смотрит себе под ноги и в спину идущему впереди. А из-за деревьев и со скал за ними наблюдают местные. И видят, что камара, друг Тагаран, человек, который начал осваивать их язык, шагает вместе с ними, с мушкетом на плече.
Рук не мог подобрать слов, которые заставили бы Силка отвязаться.
– Знаешь, – воскликнул он, слыша нечто дикое в собственном голосе, – я тут выяснил, что у них есть двойственное число, как в греческом. А еще, кажется, двойственная форма местоимений – я не уверен, но у меня есть примеры… «Мы с тобой», или «все мы», или «мы с ними, но без тебя», и все это в одном местоимении! В то время как английский проводит лишь самые грубые разграничения! Представляешь, Силк, язык этого народа не менее податлив, чем язык Софокла и Гомера!
Он не собирался останавливаться. От воодушевления он повысил голос и размахивал руками, показывая, что значит «мы с тобой», или «все мы», или «мы с ними, но без тебя».
– Рук, это все чрезвычайно увлекательно, – прервал Силк. – Но речь сейчас не о Софокле и Гомере. А о том, что я назвал твое имя в разговоре с губернатором. Он слышал твою фамилию и знает, что у тебя лучше всего получится провести нас туда и обратно так, чтобы мы не сбились с пути. Так что, старина, в среду отправляемся – два дня в походе, и никто больше не станет нападать с копьями на наших людей, пока они ходят по лесу и никого не трогают.
Повисло долгое молчание. Солнечный луч переместился – а может, это Силк убрал плечо.
Рук смотрел, как покачивается носок его старого поношенного ботинка – то на свет, то снова в тень. Он был не в силах объяснить Силку: «Я не могу этого сделать, потому что пленники, которых мы приведем, могут оказаться дядями или двоюродными, а то и родными братьями Тагаран». Не в силах был выдавить: «Я не могу этого сделать, потому что Тагаран мне слишком дорога».
«Дорога? – повторил бы Силк. – Тебе так дорога местная девочка, что ты готов ослушаться приказа?»
– Не проси, – проговорил Рук. – Если ты мне друг, не проси. Я не стал бы тебе отказывать, только не проси. У меня есть друзья среди местных. Ты ведь знаешь.
Силк откашлялся.
– Да. Положим, знаю. Но ты подумай хорошенько, Рук: это не просьба, это приказ.
Поднявшееся в воздух облачко пыли осело в луче солнечного света. Пыль кажется невесомой, пока не увидишь, как она падает.
– Рук, ты не хуже меня знаешь, как хорошо они прячутся в лесу. Всем известно, как ловко у них это выходит. Хоть раз нам удавалось отыскать туземцев, которые не хотели, чтобы их нашли?
Он смотрел тепло, увещевательно.
Силк прав. Они наблюдают, притаившись за деревьями и скалами, а их кожа сливается с местностью, теряясь среди бликов света и тени. Они за полмили услышат, как тридцать человек шагают по лесу, как шестьдесят ног топчут листву и сухие ветки, как шестьдесят рук раздвигают кусты, как клацают, болтаясь на рюкзаках, тридцать чайников. И это не считая офицеров. Еще три рюкзака и три пары башмаков. В том числе и его собственные.
– Рук, старина, – уговаривал Силк, – ты ведь знаешь, губернатор не может допустить, чтобы нападение на этого бедолагу осталось безнаказанным. Ведь это его личный егерь, и несчастного ждет медленная мучительная смерть. Необходимо показать силу. Тридцать вооруженных солдат: неужели он стал бы посылать такой большой отряд на поимку нескольких туземцев? Считай это театральной постановкой, если угодно.
Рук представил себе, как Варунгин, разговорившись, заведет рассказ о том, как белые люди ломились через лес, а он наблюдал за ними из-за дерева.
– Я знаю, друг мой, ты человек твердых правил, и уважаю это, – продолжал Силк. – Сомнения делают тебе честь. Но все просто: два дня в походе, а потом все станет по-старому.
Он не стал дожидаться, когда Рук согласится. – Выступаем в среду, на рассвете. Я пошлю к тебе паренька с пайками и всем прочим.
Силк слишком спешил. Пробежавшись по своим доводам, точно по широкому тракту, он, запыхавшийся, но довольный, прибыл к месту назначения, а Рук так и стоял на распутье, силясь вспомнить, как переставлять ноги.
Силк потянулся за его рукой, пожал ее.
– Ты славный малый, Рук. Увидимся в среду!
И он ушел.
* * *
Настало время вечерних замеров. Рук механически выполнял свою работу. Сверившись с очередным прибором, он шел к журналу, окунал перо в чернила и записывал полученное значение в отведенную для него строку. «Ветер: зюйд-зюйд-вест, 3 узла. Погодные условия: ясно. Примечания: никаких».
Жаль, Гардинер уехал. Его отсутствие было подобно обжигающему холоду. Лишь его совету Рук мог доверять. Что бы он сказал?
Он вспомнил, как хмуро Гардинер согласился, что все они – преданные подданные Короны. С тех пор он ни разу не заводил речи о «самом отвратительном приказе, что ему когда-либо доводилось исполнять».
Гардинер растолковал бы ему последствия отказа. Именно это Рук сделал для него: напомнил, что человеческий долг и долг перед Его Величеством часто идут вразрез.
Рассуждать с Гардинером о долге было легко. Теперь же Рук понял, что тому это наверняка показалось пустословием. Вот бы сказать ему: «Прости, друг. Я говорил необдуманно».
До сих пор Рук позволял своей жизни идти на поводу у обстоятельств, условий, нужд. Никогда еще
