достаточно: в современной Германии философия и естественно-гуманитарные науки движутся разными путями в одном направлении и стремятся к новому, широкому, глубокому, всеобщему представлению о человеке.

С этой точки зрения весь тот процесс распада, о котором мы говорили, предстает в новом свете. Чтобы немецкому духу прийти к новой идее человека, глубокой и всеохватной, и требуется, может быть, слом традиционных культурных форм, привычные ответы, возможно, как раз и должны быть оспорены. Но пока мы до этого не дошли. Если же продолжить те линии, которые уже сегодня прочерчиваются сквозь духовный хаос, – здесь я постарался лишь в общих чертах указать на эти процессы, – то перед взором нашим явится новая, куда более устойчивая система, духовная и культурная. Вот перспектива, что мне дарует надежду: вопреки даже всем долгам, что накоплены на балансе нашей культуры. Великие переломы в народной жизни мало чем отличаются от поворотных пунктов в жизни отдельного человека. Любой кризис по природе своей двулик: одной стороной он направлен в прошлое, он возвращает в тяжелых воспоминаниях что-то уже утраченное; но одновременно он устремлен в будущее и может открыть для пытливого взора тот новый путь, по которому в скором будущем двинется наша жизнь. В недобрый час нужно найти в себе силы и увидеть обе стороны кризиса. Нужно задержаться на этом уединенном горном хребте и проникнуться тем хладнокровием, что разливается в душе человека, принявшего свою судьбу. Нам через все проблемы нашей культуры нужно выстрадать свое право на веру в будущее.

Образовательная культура Германии может еще процвести, но для начала нам нужно заново спаять национальную идею с гуманистической: не так, как прежде, а по-новому, значительно плотнее, чем раньше. Сегодня, в очередной раз две эти идеи вступили в бесплодное противоборство. В процессе мы сами слабеем, и вместе с тем ослабевают и наши международные позиции. Ни во Франции, ни в Англии, ни в Италии такие внутренние раздоры вообще немыслимы. Во всех этих странах – все они, между прочим, хоть в разной степени, но без исключения пережили в свое время мощные вливания германской крови – национальный идеал образовательной культуры включает в себя, при безоговорочном и всеобщем согласии, как античные принципы, так и элементы собственной, народной традиции.

У нас, к сожалению, дела обстоят иначе. До сих пор распространяется романтическое представление о немецком народничестве и немецком Средневековье, и это входит в острое противоречие с гуманистическими тенденциями из нашей истории. Прекраснодушные мечтатели, которых я здесь имею в виду, вечно сетуют: снова и снова южные сирены очаровывают своей песней немецкую душу, снова и снова мы c восхищением смотрим на чуждые нам античные образцы. Камнем преткновения в такой исторической конструкции становится, естественно, Гёте: он поддался коварному соблазну и предпочел римское солнце всем чудесам Севера. Если этих людей чем-то не устраивает величайшая фигура в истории немецкого духа, то, очевидно, само их представление о национальной самобытности содержит в себе какой-то изъян. Как бы то ни было, в высших школах идет у нас противостояние, причем поборники всего немецкого и защитники гуманистической культуры часто оказываются по разные стороны баррикад. Конрад Бурдах, один из величайших германистов во все времена, показал с очевидностью, что в немецком Средневековье «не было общенациональной культуры», что «вся средневерхненемецкая эпика являет собой череду переводов» (с французского), что, наконец, немецкая мистика – это тоже «не местное изобретение», а «иноземная поросль, принявшаяся на Востоке, созревшая в Византии, пересаженная во Францию, там взращенная и оттуда уже перенесенная в Германию»; немецким авторам оставалось лишь «углубить эти мистические доктрины и обогатить их местной религиозной спецификой»416. С исторической точки зрения совершенно бессмысленно выдвигать чисто немецкую, национальную образовательную идею, а затем еще и поворачивать ее против гуманистического идеала: а именно так, орудуя бессмыслицей, у нас и поступают. Внутригерманский раздор принимает самые разные формы, и теперь к ним можно добавить еще одну: эту искусственную, нелепую грызню вокруг собственного нашего образования.

Излагая все эти наблюдения, я старался подвести к той мысли, что гуманизм нуждается в тотальном обновлении и переосмыслении, а это, в свою очередь, требует нового, осознанного обращения к Средневековью. Только такое пробуждение духа позволит заново увязать внутреннее содержание национальной идеи с идеей гуманистической. Если удастся все это совершить, то о Германии XX века скажут, возможно, когда-нибудь те же прекрасные слова, какие Ганс Науман отнес в свое время к сословному рыцарству века XIII: «Античное начало, германское и христианское породили совместным усилием идею куртуазности: началась эпоха специфической придворной культуры. Впервые, кажется, из германского плюс христианского плюс классицистского – в нераздельном союзе – родилось нечто подлинно немецкое, отразившееся, как известно, на всех последующих столетиях».

Нация или революция?

En quo discordia cives

Produxit miseros!

[Вот до чего довели раздоры

наших несчастных сограждан!]

Интересно было бы посмотреть, как в 1932 году Германия определяет свое отношение к Гёте. Все очевиднее, что сегодня мы решительно отдаляемся от гётевских идей и взглядов. Если задуматься, какие же аспекты его творчества до сих пор важны для нашего общества, то окажется, что назвать почти нечего, – а все, что есть, так или иначе связано с «Фаустом»; сегодня, по крайней мере, – в дополнение к разного рода человеческим типам – модно говорить о «фаустовском человеке» и «фаустовской духовности». В основе, правда, лежит здесь крайне упрощенное и однобокое понимание гётевского Фауста как персонажа. Таким образом пытаются оправдать неудержимый поиск себя и антиформалистическое рвение, будто бы характерные для немецкой души. Все это максимально удалено от Гёте. Чистая динамика – вещь маловажная, причем в наши дни ценность ее окончательно падает. Сегодня – и это будет куда сложнее – нам нужно учиться у Гёте совсем другому: живому сбережению вечных духовных ценностей.

За пять лет до смерти Гёте сказал Эккерману: «Если бы только люди, едва открыв истину, не переворачивали ее и не помутняли, я был бы уже доволен; человечество всегда нуждается в чем-нибудь позитивном, что передавалось бы из поколения в поколение, и как было бы здорово, если бы позитивное это оказалось еще и правым и истинным». Гёте, как и все западные гении со времен Платона, верил в некий божественно-космический порядок, охватывающий как природу, так и человеческий дух. Кто отрицает эту фундаментальную онтологию, тот, по существу, встает против Гёте – но не только против него даже, а против Лейбница и Экхарта, против Моцарта и Данте, против Леонардо и греков одновременно. Последствия такого выбора