прошлое, – это путь в никуда; сегодняшний день обретает смысл только между вчерашним и завтрашним». Весьма примечательно, что у Юнга идеал преемственности («когда прошлое, в разумных пределах, живет и сохраняется в настоящем») раз за разом упоминается как обязательная предпосылка для душевного здоровья. Медицина, таким образом, подкрепляет консервативный подход к культуре и выдвигает в его пользу немаловажные аргументы.

Сегодняшняя Германия размашистым шагом идет по тому самому «пути в никуда». А из искаженного чувства времени, как показывает наш революционный национализм, выводы можно делать просто потрясающие. Ловко и незаметно даже для самих себя националисты обращают временное измерение пространственным, а всякую живую протяженность объявляют плоской поверхностью (делая ее, в общем говоря, плоской и поверхностной). Как же это получается? Ничего нет проще! Все ценности исторической традиции всего лишь провозглашаются «западными идеями» и таким образом морально изничтожаются.

Что же делать, когда нашу культурную и образовательную традицию пытаются подорвать и опорочить через ее «связи с Западом»? Судя по всему, известная теория, по которой мир сегодня «распадается на отдельные национальные пространства» (а вслед за этим рушится и мировая экономика), потребовала интеллект себе в жертву. Сегодня мыслят только категориями пространства, и из‑за этого все историческое содержание, принадлежащее, естественно, к другому измерению, ко времени, тоже выталкивают в область регионального: куда-то «на Запад». Так и расправляются окончательно с нашей культурой.

Впрочем, не так просто разорвать и пересмотреть всю историю западноевропейского духа с точки зрения чистой геополитики. Античность, христианство, гуманизм, просвещение все еще – хоть нас и пытаются переубеждать – воспринимаются как общее достояние, общий опыт европейской цивилизации. Гомер и Платон, Данте и Микеланджело: разве мы можем рассматривать их как локальные, пространственные явления, разве можем мы их изъять из той общей культуры, к которой мы все причастны? Стоит нам отречься, и встанем мы перед новой опасностью: потерять можно не только «западные идеи», но и вообще все идеи, связанные с культурой и творчеством, все «старые ценности»; опираться мы вынуждены будем только на собственную «национальную валюту», на скудное духовное наследие в рамках государственной границы.

Любой национализм по природе своей оспаривает автономию духовной культуры. Ведь национализм как таковой есть не что иное, как извращение миропорядка; суть в следующем: нация просто надстраивается превыше всего небесного и земного. Таков французский национализм, таков и итальянский. Но там не отрицается хотя бы сама сфера духовного. Она скорее встраивается внутрь системы. Интегрируется вся национальная традиция (Tout ce qui est national est nôtre [Все, что есть национального, – это наше]). Античное и католическое наследие всячески оберегается. Вергилий, Данте, Фома: им не просто находится место, они удостаиваются культового почитания. Потому романский национализм и привлекателен для людей культуры. Им тоже приходится, конечно же, искать какие-то компромиссы (так, Маритен, например, отошел от Морраса и ратовал за «примат духовного»), но это никогда не доходит до самоотречения, до ренегатства. Наши же националисты упрекают участников Action française – признавая в целом заслуги этого движения – в том, что те «слишком погрязли в духовном».

Новый немецкий национализм в чем-то подобном действительно не заподозришь. Он делает решительный шаг – и это шаг назад. «Духовное» уже не просто подчиняется национальному мифу: оно лишается самого права на существование. Вот действительно нечто новое: Германия – первая страна, в которой международный национализм объединенным фронтом выступил против духа (включая дух собственного народа) и против культуры (включая культуру собственной земли). Дух, стоит отметить, ниспровергают у нас не какие-то орды варваров, а… сами интеллектуалы.

Повсюду восхваляемый современный иррационализм достигает здесь своего пика и создает свой шедевр. Мы дошли до того, что последователи духовного начала сами начали бороться с духом: все потому, что свой собственный дух вызывает у них только стыд. Это окончательный упадок интеллигенции как таковой, о чем, кстати, французский критик национализма писал еще несколько лет назад (см. «La Trahison des Clercs» Жюльена Бенды). Тогда, впрочем, правые и левые интеллектуалы, совершавшие, в терминах Бенды, «предательство», все-таки предоставляли своим соперникам единую площадку для дискуссий. Интеллигенцию они, может быть, и склоняли к сомнительным компромиссам, но при этом на уровне принципов верили еще в интеллектуальную полемику. Наши интеллектуалы из националистического круга все это перечеркивают и доводят предательство духовных идеалов до логического завершения: то есть, другими словами, до национального самоуничтожения. Эти люди достаточно образованы: у Жоржа Сореля они заимствуют новое понятие мифа, и социологическими приемами они тоже владеют вполне искусно. Тем не менее вся их деятельность указывает на одно: социологизм, какая бы партия ни брала его на вооружение, есть на поверку лишь маска духовного нигилизма. Нехватку духовно-нравственного содержания прикрыть – или тем более восполнить – социологизмом просто не получается. То же самое с нехваткой любви и благоговения. В каком случае мы проникаемся таинством национального величия? В том лишь, если напрямую чувствуем движение народного духа419. Когда шелестят страницы Die Tat, ничего подобного испытать не удается.

Но сердце самой Германии даже сегодня еще прослушивается за всеми криками и пустопорожними разговорами. В новых формах национального движения проступают черты народного духа. Сошлюсь здесь на «Империю» Фридриха Хильшера: этот плод уединения, процветший в отдалении от повседневных забот, для многих молодых немцев делается сегодня подлинно благой вестью. Здесь я не могу разобрать все достоинства книги Хильшера. Упомяну только вот о чем: это признание в любви немецкому народу, которое практически ничего общего не имеет с теми формами национализма, о которых нам приходилось говорить до сих пор. Нельзя его путать с ними и смешивать. Политическую романтику Хильшера кое-кто отвергает, и это можно понять. Но в бездушном национализме из Die Tat нет вообще никакой романтики, даже притворной. А в «Империи» есть подлинная романтика. Книга написана человеком, который по-настоящему понимает немецкую душу и сущность всего немецкого. Все в ней сказано от души и сквозь душу преломляется. В этой книге есть музыка и есть любовь; в ней чувствуется напор и сила, но есть там и нежность, и искренность; она неодолимо захватывает любого, кто носит в себе величие немецкого духа; она тронет и расшевелит даже того читателя, который категорически не согласен с теоретическими выводами Хильшера, которые, между прочим, кажутся несомненными.

Впрочем, Хильшер тоже, как выясняется, не вполне свободен от политики катастроф. Он отстаивает исторический закон, по которому любые формы немецкого существа снова и снова, с течением времени «расплавляются». Мне в этом скорее видится какое-то невезение, а вовсе не роковая необходимость; мы, немцы, вообще очень склонны к трагизму и преклонению перед судьбой. Как бы то ни