и неизменно отправляются: поглощение, усвоение, выделение, приспособление и, при необходимости, восстановление. Нужно об этом напоминать всем тем, кто искренне отождествляет консерватизм с «застоем» и т. п.; равно и тем, кто намерен бороться с ним революционным путем.

Университеты сегодня как никогда открыты всякой критике, внутренней и общественной. Такую судьбу они разделяют со всеми институтами, ведь, если подумать, любой институт существует в рамках компромисса: с одной стороны, непреложные требования высокой идеи, а с другой – человеческое, слишком человеческое своеобразие живых носителей той же идеи. По-другому здесь и быть не может.

4. Зерцало профессорское

В университетах общечеловеческие слабости воплощаются специфически – как профессорские пороки; это, стоит отметить, проблема типичная, возникла она не сегодня и не вчера. Более того! Когда читаешь об истории университетов за прошлые столетия, то временами натыкаешься на столь наглядные, а кое-где – почти неприличные примеры какого-то академического piccolo mondo antico [старомодного мирка], что невольно думаешь: по сравнению с этим мы сегодня еще выглядим более или менее достойно.

Нас упрекают за кастовые порядки, и действительно, ничего хорошего в этом нет. Но нашим критикам стоит знать и о другом: что, допустим, в немецких университетах (причем не только с 1919 года!) преподавали и люди либеральных взглядов, считавшие своим долгом распахивать двери пред чистыми чужаками, если только в чужаках этих заметен был интеллектуальный потенциал, – а иногда и не просто распахивать двери, а даже предлагать этим самородкам скромный кафедральный трон. Сами избранные чужаки, впрочем, перспективами не особенно прельстились, и потому все эти радения – хоть поноси их, хоть прославляй – ничем в конечном счете не обернулись. Широкой публике, стоит добавить, никогда о таких вещах не сообщали.

Интересно было бы написать культурную историю немецких профессоров. Какие-то ее фрагменты можно, конечно, вычитать из духовной и литературной немецкой истории. О своих преподавателях в 1765 году Гёте писал из Лейпцига своему отцу: «…nil istis splendidius, gravius, ac honoratius. Oculorum animique aciem ita mihi perstrinxit auctoritas gloriaque eorum, ut nullos praeter honores Professurae alios sitiam» [«…нет никого блистательнее, серьезнее, почтеннее. Их авторитет и слава так овладели взором моим и разумом, что ничего я теперь не пожелаю иного, кроме славы Профессора»]. Но в 1782 году он уже пишет Бюргеру так: «В академиях наших бытуют еще какие-то варварские формы, под которые всякий вынужден бывает подстроиться, а дух групповщины, дробящий ученые сообщества, вообще до тошноты портит жизнь всякому, кто хочет остаться от этого в стороне; светлый уголок науки напитывается распрями и пререканием».

Вообще, я бы, наверное, сказал даже, что проблемы университетов занимали Гёте на всем протяжении его жизни. «Фауст», в конце концов, – о страстях одного немца, которому тесно стало в стенах университета. Профессор, студент, фамулус и бакалавр —вот главные персонажи драмы. В мировой литературе нет больше ни одной классической поэмы, в которой важнейшим местом действия был бы рабочий кабинет. Даже на небесах мудрейший из блаженных является в докторском обличии. Выходит, что все возможные точки зрения вкладываются у Гёте в уста носителей университетской идеи422.

Сатира на профессоров и педантов относится к числу старейших мотивов в национальных литературах Европы – наряду с сатирой на врачей, монахов и женщин. Учитель философии из «Bourgeois gentilhomme» и доктор Вагнер из «Фауста» принадлежат именно этой традиции. Вот вдобавок менее известная, но, уж конечно, не менее колкая и к тому же довольно развернутая характеристика от нашего Новалиса: «Предрассудки ученых мужей таковы: 1) влечение к своеобразию (страсть к оригинальности). Сюда же относится борьба за первенство по части научных открытий; 2) претензия на последовательность и непогрешимость; 3) ненависть к авторитетам; 4) презрение к необразованным; 5) ревность к коллегам и непризнание их заслуг; 6) презрение к другим наукам; 7) преувеличенное низкопоклонство перед изнурительным трудом; 8) страсть выискивать все старое и отмершее, чтобы затем награждать это своим презрением; 9) презрение ко всему, чему нельзя научить или научиться. (Отсюда – их ненависть к религии и к чудесам, отсюда же – их ненависть к поэтам и т. д.) Восходят эти черты характера по большей части к обычному эгоизму; практически каждой из них с противоположной стороны соответствует какой-нибудь контрпредрассудок».

Здесь Новалис говорит еще из поры своей романтической юности, из 1798 года. Но в те же годы молодежь и сама начала захватывать академические кафедры – как в наши дни это делали выходцы из круга Георге. А значит, немецкий университет – сейчас, как и тогда – носит внутри себя все резервы для самокоррекции: для омоложения, для обновления всех выборных органов.

Чтобы добраться до самой сути той критики, которой подвергают профессорское сословие, нужно для начала уяснить сами требования, предъявляемые к немецким профессорам.

Идеальный профессор должен быть 1) дельным предметником; 2) продуктивным исследователем; 3) интеллектуалом-синтетиком, а также, если возможно, 4) отзывчивым просветителем и, видимо, 5) еще и «лидером»423. Три первых требования напрямую следуют из самой идеи об universitas, четвертое соответствует запросу (в высшей степени своевременному) о «донесении всех культурных и образовательных ценностей до различных сословий и классов населения», то есть, другими словами, требование это входит в круг задач народных университетов и школ для взрослых. Последнее, пятое требование выставляется чаще всего студенческой молодежью – точнее, идеалистически мыслящими ее представителями – и, по сравнению с первыми четырьмя, отличается некоторой расплывчатостью.

Таких профессоров, которые удовлетворяли бы всем пяти требованиям (или хотя бы даже первым трем, главнейшим), исключительно мало. Но объясняется это, скорее всего, не зловредной волей профессорского коллектива, а простыми человеческими ограничениями. Но что там со взаимосвязью первых двух пунктов: преподавательской деятельности и исследовательской?

5. Изучение и обучение

Многие – и Шелер в том числе – указывали в свое время, что путь к университетской реформе идет через подразделение двух ветвей: преподавательской, то есть обучения, и исследовательской, то есть изучения. Сегодня от этой идеи по большей части уже отошли. Стоит только начать подобное размежевание, и все «обучение» (профессиональное) вместе с «изучением» в равной степени встанут на край погибели. «Чисто профессиональное обучение, – как справедливо отмечает Эдуард Шпрангер, – целиком рассчитанное на удовлетворение сиюминутных нужд, останется, во-первых, чисто пассивным, а во-вторых обратится вскорости закостенелой догмой, которую сравнительно живые умы студентов просто будут решительно отторгать». Поэтому, вот первое: «обучение» само по себе будет делом до невыносимого бессодержательным. Но и исследовательская деятельность также в значительной степени потускнеет. Для исследований тоже требуется контакт с молодым поколением, причем контакт непрерывный и от раза к разу все