Новые гуманисты вынуждены были уже создавать свои собственные учреждения, стоящие от университетов особняком: платоновские академии в Италии, парижский Collège de France. В какой-то момент гуманизм, конечно, прорвался и в университетские структуры, но только случилось это слишком поздно, да и совершилось не в полной мере. Впрочем, немецкий университет нынешнего извода вообще не восстал бы к жизни без неогуманизма XIX века. Можно в какой-то степени утверждать, что университет есть всего лишь попечительская институция, и первичная культурно-образовательная идея внутри него зародиться просто не может. К тому же подобные идеи с ходом столетий не всегда в неизменности сохраняют свою жизненную силу. А значит, не стоит и ожидать, что какое-то учреждение, просто призванное оберегать достояние былых лет, будет вечно поддерживать жизнь в идеалах прошлого! Вспоминаются мне слова Гофмансталя: «С защищенностью не нарастает ли наша бедность? А с опасностью не прирастает ли нам богатство? Не выходит ли, что лучше нам снова и снова искать опасностей? Не веет ли дыханием смерти от всех институтов, где жизнь подчиняется жизненным механизмам: ведомствам, канцелярским школам, вальяжным церковным функционерам и всему подобному?»

По счастью, культуру и гуманитарную мысль никак не закрыть за дверьми чиновничьих учреждений. То же касается и наук, и философии. Современные естественные науки и все важнейшие отрасли наук гуманитарных в равной степени взросли за пределами университетов. В полной мере то же касается философии Нового времени: ее история лишь на крошечном отрезке пересекается с историей философии университетской. Духу нужна свобода; и свобода, которой он требует, – не всегда академическая: она может вполне воплощаться как в мирской жизни, так и в тяге к уединению, к уходу от суеты. У университета нет монополии ни на культуру, ни на науку, ни на познание сути вещей. Совершенно бессмысленно требовать от него все на свете и измерять его абсолютными величинами.

7. Зерцало студенческое

Об этом я бы просил задуматься нашу молодежь, которая все пытается утолить в университетах свой фаустианский голод и в конечном счете скрежещет зубами от лютой досады и раздражения. Недавно отдельные мыслители предлагали отправить всех преподавателей на психотерапию – так, дескать, правильнее всего начинать реформу высшего образования, – а я часто думаю, что это, скорее, совсем не помешало бы нашей учащейся молодежи. Говорю я, стоит отметить, не столько об экзальтированных и возбужденных политиках от студенчества, а больше о разочарованных идеалистах: это они неизменно жалуются, что университет подает им камни вместо хлеба. Человеку такого типа – крайне распространенного в молодежных движениях – вообще не нужно то единственное, что всякий университет, даже в худшем случае, все-таки мог бы ему дать: критическое введение в идейный космос нашей истории, наставление в том, как самостоятельно в этом космосе ориентироваться424. Юный идеалист рвется к какому-то духовному исполнению, и сам чаще всего не в силах исполнение это обрисовать; он хочет возвыситься сам, как личность, в «жизни» и через «общее дело»; он смутно надеется, что куда-то его направят – к новой, например, культуре, «в основе которой и жизнь будет совсем другая, свободная от всякого умствования»425.

Невежественные студенты-начетчики, которые учатся только ради экзамена, критикой университетской жизни, как правило, не увлекаются. Исходит она главным образом от вышеупомянутых идеалистов; нередко это пустые мечтатели. Сам по себе такой тип личности вполне симпатичен, ведь это люди очень страстные и очень искренние. К чему они по-настоящему тяготеют – не к науке, не к философии, – так это к гнозису: какому-то всеохватному, эзотерическому учению о жизни и духе. Ничего подобного университет, разумеется, дать не может и давать не должен. Этот призрачный идеал им сразу нужно отбросить и заменить на что-нибудь плодотворное. Где-то здесь залегает центральная точка, в которую упираются все противоречия между учителями и учениками. Ученикам нужно в первую очередь как-то припомнить, что же вообще называется обучением, и осознать, что обойтись без обучения как такового (пусть даже в его элементарнейшей форме, в виде механического усвоения материала) просто нельзя.

Препирательства об учебе есть главнейшая черта юношеского бунтарства. В первые послевоенные годы нашли, как казалось, решение: долой средневековое устройство училищ! Даешь разговорное обучение! В кругу академической молодежи, что интересно, до сих пор встречаются индивиды, провозглашающие те же самые лозунги; все это уже было – в точности! – но им невдомек. Это наивный вздор, но оттого вздор не меньший. Студент обычно робеет в присутствии однокурсников, и в аудитории его крайне сложно разговорить, но даже если оставить эту проблему решительно в стороне, я все-таки возьмусь утверждать, что ни одну науку просто невозможно изучить или преподать в рамках разговорного метода. Истина неприятная и даже, наверное, болезненная для самолюбия молодых людей; вслед за своим предтечей, бакалавром из «Фауста», все они протестуют:

Erfahrungswesen! Schaum und Dust!

Und mit dem Geist nicht ebenbürtig.

Gesteht! was man von je gewußt,

Es ist durchaus nicht wissenswürdig.

[Путь опыта! Труха и пыль! Куда ему сравниться с духом. Признайте! Что изучено поныне, всецело недостойно изученья.]

Гёте здесь тоже пользуется методом терапевтическим, и методу этому имя – ирония. Не знаю, упоминается ли она в нынешних методических руководствах для педагогов, но, вообще говоря, ирония со дней Сократа и Платона сделалась необходимым, сущностным инструментом для интеллектуального разграничения между учителем и учеником, между старостью и юностью; в наши дни она по-прежнему незаменима. Ирония, во всяком случае, куда эффективнее нравоучений, к которым вообще стоит прибегать как можно реже. Но если они действительно необходимы, то молодому человеку было бы неплохо напомнить, что сам он тоже должен участвовать в образовательном процессе, иначе пользы от университетского курса просто не будет.

В этих наших заметках проблемы немецкого юношества еще далеко не исчерпаны. Называя вещи своими именами, приходится заключить, что нынешняя Германия страдает от психического инфантилизма. Правда, сами молодежные движения, в общем, задушены. Но в наследство нам после них остались как вещи отрадные, так и кое-что весьма нежелательное. Не так давно Якоб Шафнер писал: «Хорошим тоном сегодня считается все отдавать на откуп незрелым юношам. Неискушенность, почти подростковая самонадеянность, всяческое невежество и безграмотность: где и когда в истории все это до такой степени выдвигалось на первый план?» Сказано, конечно, жестко. Но тому, кто знает политическую и духовную ситуацию в современной Германии; тому, кто год за годом вынужден лицезреть самоуверенный марш этих поколенческих завоевателей; тому, кто, соприкасаясь с нынешней молодежью, видел, как даже лучшие ее представители нищают духовно, с