тоже позволю себе процитировать формулировку Ясперса: «Университетская реальность такова, что лишь незаметное студенческое меньшинство действительно занимается интеллектуальными дисциплинами из самобытной тяги к чистому знанию. Такая реальность как раз и является мерой всего, смыслом всего; большинство студентов ни на что не годится, они заняты делом бессмысленным, и тем оно более обессмысливается, чем дольше они задерживаются в университете. Такова самая суть высшей школы: смыслы задают несколько человек, а все остальные лишь следуют – самым поверхностным образом. Новшество заключается только в том, что теперь начинают вообще отрицать те основы, которые держат конструкцию в целом».

Для демократии как формы государственного устройства элиты особенно, исключительно важны. Но немецкой демократии это обстоятельство практически неизвестно. Не стоит в таком случае удивляться, что элиты уходят в оппозицию. Настойчивое превращение университета в среднюю школу, а профессуры – в чиновничью касту никоим образом не способствует продвижению элитарных принципов и противоречит тому либеральному духу, который привел когда-то немецкие университеты к величию. Надеемся, что внутри самих университетов – в живом сообществе преподавателей и студентов – дух этот сохранится, и миссия образовательной культуры в роковой для Германии час не будет отброшена.

Сейчас, в завершение, мы, пожалуй, еще раз вернемся к исходной точке и взглянем снова на настоящее в зеркале прошлого; вот как Гёте (в году 1816‑м) судил о тогдашней реформе университетов: «Если Йенскую академию и вправду решили переучредить, то делать это не нужно тем способом, который мы однажды уже испробовали, – подталкивать к революции. Нужно, скорее, направить ее к тем чистым высотам искусства и науки, каких, без сомнений, достигла теперь Европа, – направить, подкрепить, поддержать».

Социология или революция?

Barbarus has segetes?

[Эти посевы – для варвара?]

Политические брожения последних десятилетий пополнили наш лексикон одним новообразованием, которое очень пришлось по вкусу леворадикальным мыслителям: имею в виду непереводимое слово «коллектив». Это словесный фетиш, и к его магической силе взывают, дабы ослабить значение «индивидуума». Да, этого последнего невзлюбили. Совсем упразднить его не выходит, зато вполне получается его обесценить. Индивид – растопка для коллектива.

За новым словом стоит идеология, которую новой никак не назовешь, – возраст ее довольно почтенный. Это логическая диалектика, противопоставляющая личность обществу. Теоретический вопрос о том, стоит ли общество (в метафизическом, а также и в ценностном плане) выше индивида или же все в этом плане наоборот, муссируется со времени древнегреческих софистов. Дискуссии, впрочем, оставались до определенных пор чисто теоретическими: пока государство своей безусловной авторитарной властью во всем направляло ход человеческих дел. Но в тот момент, когда общественные силы восстали против государства и так укрепились, что даже сумели переломить устоявшийся ход вещей, – в тот самый момент претензии общества на собственное главенство стали уже неумолимыми. Вместе с Французской революцией демократия в современном смысле выдвинула свои притязания на власть; общество, иначе говоря, политизировалось.

Еще в XVIII веке государство удерживало монополию на политику. Оно – здесь я следую формулировкам из статьи Карла Шмитта «Понятие политического» (1931), очень выразительной, краткой, четкой – не признавало существования «общества» как некоего своего антипода или, по крайней мере (как в Германии вплоть до начала мировой войны), оно «возвышалось над обществом в качестве силы неизменной и неразделимой». «С другой стороны, – продолжает Карл Шмитт, – уравнивание государственного с политическим в той же степени ошибочно и некорректно, в какой государство и общество взаимно проникают друг в друга, в какой все ранее чисто государственные вопросы становятся общественными и, наоборот, все ранее общественные („просто“ общественные) вопросы – государственными; а такое слияние неизбежно происходит в демократически организованных сообществах. Сферы, которые ранее считались „нейтральными“, – религия, культура, образование, экономика – перестают таковыми быть, если, во всяком случае, под „нейтральным“ понимать негосударственное и аполитичное. Полемическим антиподом подобной нейтрализации и деполитизации важнейших сфер жизни выступает тенденция к тотальному отождествлению государства и общества – ее сторонники не пренебрегают ни одной из сфер их жизни и стремятся к тому, чтобы вообще охватить их все».

Так обстоят дела в современной Германии. Из-за этого в наших заметках о национализме и об университетах нам тоже пришлось касаться политического аспекта культурно-образовательной проблематики. Но теперь мы подступаем к подлинным основаниям и начинаем прозревать, почему учение о «тотальном государстве» с радостью восприняли экстремисты с обеих сторон: и справа, и слева.

Политизированное общество – таков уж его внутренний принцип – обязательно пытается выставить свои требования в научном виде. Так оно породило общественную науку: социологию. Но этого мало: теперь оно уже выставляет свою спецнауку как сверхнауку, стоящую превыше всех других. Социология возвышается до ведущей и универсальной науки429. Эту тенденцию – якобы научную, а на деле же политическую – я называю социологизмом. Социологизм есть утопическая идеология, созданная в интересах социологического движения и облеченная в теоретическую форму.

Таким образом, мы проводим четкое разграничение между социологией и социологизмом, что следует специально отметить, поскольку два этих явления нередко смешиваются, причем даже в социологической практике.

Мы не намерены здесь бороться с социологией. Десять лет назад Г. фон Белов и Ф. Тённис повели спор о социологии (все началось с указа прусского министра культуры относительно социологических кафедр), но теперь уже спор этот можно считать улаженным. Нет никаких сомнений и никем не оспаривается, что социологию действительно нужно преподавать в наших университетах430. Нужно, конечно, учитывать, что социология как наука все еще находится на стадии становления, ее цели и методы все еще не определены до конца. Но это далеко не главное затруднение; и даже будь это действительно перворазрядной трудностью, здесь я все же решительно отставляю данный вопрос. Ненадежность теоретических оснований будет преодолена следующими поколениями ученых. Гораздо важнее то, что уже сейчас – на исходе первого десятилетия своей истории431 – социология предоставила богатейший материал для плодотворного осмысления. Ни одна гуманитарная наука на сегодняшний день не обходится без социологических вопросов. Мысль, обогащенная социологией, – именно обогащенная, ни в коем случае не «внушенная»! – многое определяет теперь не только в научной сфере, но даже в процессе спонтанной, донаучной рефлексии всякого образованного немца, хочет он того или нет. Доходит до того, что недостаток социологического сознания у представителей других народов начинает нами восприниматься как некое почти непреодолимое препятствие для взаимного понимания. Я, по крайней мере, нередко ловлю себя на подобной мысли, когда общаюсь с образованными французами. У них интуиция на политику и психологию, а художественная деятельность у них буквально в крови. При этом четвертое, социологическое, измерение от них, по существу, закрыто. Не