бы типичных примеров. По Мангейму, правда, «те опорные пласты, которыми определяются нормы и смыслы» остаются незыблемыми «как звездное небо». Но на сегодняшний день, с его точки зрения, наблюдается какая-то невиданная цезура в самой ткани исторического процесса: «Здесь, в этой точке, произошел принципиальный, исторически субстанциональный перелом – человек понял, что идейный пласт в его интенционном смысле можно не просто воспринимать, а еще и соизмерять с идеологическими и утопическими критериями».

В методологическом смысле это довольно сомнительно: рассуждать о некоем радикальном повороте в истории человечества, ориентируясь при этом на собственные потрясения, на колебания в собственном жизневосприятии. Мировая история совершается в потрясениях, через их возвратные, периодичные циклы, восходящие к доисторическим временам. Кто это замечает, кто видит в культурном кризисе наших дней какую-то невиданную цезуру, тот, очевидно, не принял все обстоятельства во внимание; тот, кроме прочего, вообще недостаточно знает историю. Как только настает хоть какой-нибудь исторический кризис, кто-нибудь немедленно заявляет, что современность сталкивается с процессами, не имеющими аналогов; так выражается очень наивный, естественный, донаучный образ человеческого мышления. Так мыслили римляне в последние дни Империи; так мыслили насельники западноевропейских монастырей в эпоху гуннских, арабских, норманнских нашествий; то же самое – в десятилетия Великой схизмы; то же самое – и у тех, кто застал 1789 год, и у французских интеллектуалов после событий 1870–1871 годов; то же самое – у нас после мировой войны и революции. Всю историю Западной Европы можно представить как цепь апокалиптических моментов. Каждое новое стечение обстоятельств неизменно воспринимается как нечто бесподобное, причем вся череда предыдущих экзистенциальных потрясений изображается как нечто безоблачное, как эпоха сплошной преемственности, не знавшая действительно существенных треволнений.

Отсюда следует, что научное осмысление кризиса должно резко противостоять таким наивным и простым выводам. У Мангейма я ничего подобного не нахожу. Он вообще не хочет как-то, в критическом смысле отстраиваться от сиюминутной ситуации – вместо этого он, напротив, всячески высвечивает моментальное, быстротечное. Остановись – говорит Мангейм своему мгновению – ты прекрасно! Его даже страшит, что прекрасное мгновение может вдруг улетучиться: «В сегодняшних сумерках всякая вещь и всякое мнение обнаруживает свою относительность, и теперь почти пришло уже время этим воспользоваться: уяснить раз и навсегда434, что все толковательные структуры в основе мира, каким мы его знаем, суть всего лишь передвижные исторические декорации и что человеческое становление происходит либо за ними, либо среди них. В это историческое мгновение все вещи внезапно стали прозрачными, и история буквально обнажила свои структуры и составные части; очень важно не упустить момент в плане научного осмысления, ведь не исключено – такое уже многократно бывало в истории, – что прозрачность так же внезапно уйдет, а мир застынет в каком-то едином образе». Разве это не излишняя переоценка обстоятельств 1929 года: якобы через них можно прозреть всю историю и сущность исторического духа, причем возможность эта уникальная, неповторимая? В такие нервозные времена наука как раз должна выправлять сиюминутные настроения, сообразуя их с исторической неизменностью. Измерять все мгновением ока – значит делаться близоруким. Лишь тот, кто возьмет за правило взирать на целые столетия в их совокупности, сможет – с надеждой – что-нибудь разобрать в делах человеческих.

«Идеология и утопия» вышла три с половиной года назад, но за этот недолгий период обстоятельства изменились полностью: перестроилась вся конъюнктура – и государственная, и деловая, и интеллектуальная; чуть ли не звезды на небесах подвинулись. Мангейм и сам с тех пор поменял свои взгляды, как и я поменял свои. Наш автор сблизился теперь с философией (см. его статью «Социология знаний» в «Социологическом справочнике»), я же – с социологией. Мои полемические замечания, соответственно, имеют не только буквальный и актуальный смысл, но еще и смысл анагогический, проспективный, – всякий полемизм должен в конечном счете лучиться заревом иренизма. Вполне, на мой взгляд, возможно, что мы с Мангеймом будем все больше сближаться: в конечном счете мы оба подчинены живым законам социологии знаний и вынуждены им без лишних вопросов следовать. Все в движении, все изменчиво. И этому ходу вещей мы предпочитаем довериться.

Вслед за Мангеймом, я тоже надеюсь, что нынешняя картина мира не застынет, не омертвеет. Мне, впрочем, кажется, что он значительно упрощает проблему «постоянного и изменчивого». С психологической точки зрения это, конечно, понять несложно: в пределах своего личного чувства времени мы – преимущественно или исключительно – воспринимаем и подмечаем момент перелома, преображения, перемены. В теории, впрочем, момент устойчивой неизменности заслуживает того же внимания. Тем не менее многие современные мыслители – к ним относится и Мангейм – несколько простодушно уравнивают перемену со всем драгоценным, а неизменность – со всем негодным. Перемены – это «жизнь» и «движение», неизменность – это «косность» и «смерть». С тем же успехом можно взять и просто переменить полюса: неизменность – нечто устойчивое, достойное («И неизменность наших дней земных предвозвещает образ жизни вечной»); перемена – нечто скверное, слабое, убогое. Гёте думал именно так; и очень многие, несмотря на разнообразие социологических точек зрения, ему в этом смысле вторили и с ним соглашались.

У Мангейма, с другой стороны, предпочтение последовательно отдается опыту современности, так что это становится уже системой, нормативным правилом (вероятно, сам этот подход тоже можно проанализировать с духовно-исторической и, пожалуй, социологической позиции); он отстаивает «динамическое» мышление в пику «статичному». Он заклинает нас не погрязнуть «в застарелых тенетах умственного постижения, не допустимых уже на современном уровне развития». Все «сформировавшееся» у Мангейма немедленно отождествляется с «застарелым» или «тупиковым», каковое, в свою очередь, равняется у него «рационализированному». Он борется со «статичной картиной мира, присущей всякому интеллектуализму». Что ж, все это, по существу, является популярным отражением расхожих жизненных философий 1910 года, которые нужно, в конце концов, рассмотреть основательно. Следует выделить их «застарелые» составные части, а затем от этих частей избавиться, заменив их на что-то новое.

В первую очередь нужно ввести понятие о константности. С его помощью точка идентичности увязалась бы с точкой трансформации; точка «статики» – с точкой «динамики». Это объединяющее понятие, способное в то же время выявлять новые смыслы и поддерживать всю систему. Оно встречается в математике, физике, химии, астрономии; есть у него свое выражение и в органической природе, и в социальной.

Распространившийся сегодня релятивизм еще можно выправить, если только принято будет учение о константах, причем это должны быть константы во всех онтологических сферах. Вполне может оказаться, что как минимум некоторые из тех абсолютных величин, с которыми сегодня не борется только ленивый, на деле окажутся такими константами. Можно сказать, например, что к