получается: носителям социологического знания – если это евреи – придется сделаться предметом собственного исследования; либо же – если речь идет о нееврейских ученых – говорить и писать им придется о своих еврейских коллегах, что тоже представляется весьма затруднительным. Ни тот ни другой вариант, по сути, неосуществим. Социология знаний постоянно требует «позиционной связи» от всякого умственного постижения, и здесь, как мы видим, внутри собственно социологической проблематики тот же подход тяжело осаживается какой-то «экзистенциальной» гущей. Скорее всего, социологическая теория не примет это за возражение, не посчитает своим недостатком. Речь, по всей вероятности, у социологов здесь пойдет о диалектике исторического процесса как о предельном понятии. Скажут еще, как мне кажется, что сама эта попытка избежать крайностей и уйти от политизации есть не что иное, как чисто политический жест, и в таком качестве ее следует – по типичной формулировке – «изобличить».

Все эти рассуждения в практическом смысле ведут нас к одному несомненному выводу: раз социология как злободневная практика (исследовательская или преподавательская) подвержена непосредственному влиянию самих рассматриваемых ею обстоятельств и раз она не в состоянии разрешать проблемы в чисто теоретическом приложении, то, соответственно, все эти проблемы и обстоятельства рассматривать нужно за пределами социологии и оценивать их в политическом разрезе. А рассматривать их – хоть где-то! – просто необходимо, поскольку это вопросы принципиального значения, и нельзя недооценивать их роль в нынешних роковых (для немецкого духа) обстоятельствах, в идейно-политических и партийно-политических противоречиях, охвативших нашу молодежь и наши университеты.

Предлагая рассматривать эти вещи в политическом разрезе, я, разумеется, ни в коем случае не имею в виду, что метод критического разбора каким-то образом не дотягивает до, в лучшем смысле, интеллектуальных высот. Специально подчеркиваю этот момент, чтобы мои оппоненты не вывели отсюда каких-нибудь беспочвенных обвинений.

До сих пор я лишь обосновывал свою точку зрения, теперь же пора приступать к ее, собственно, изложению.

Еще Эрнст Трёльч в одной из своих рецензий 1916 года433 указывал, что социологию рассматривать можно либо, конкретно, как отдельную науку о формах и предпосылках обобществления (так у Тённиса, Зиммеля, Фиркандта), либо же, в собирательном смысле, как науку о развитии и об идеальных целях человечества (так у Конта и Спенсера). «Из двух этих подходов, – добавляет Трёльч, – лишь первый мне представляется оправданным, второй же есть только источник всякого рода заблуждений и противоречий». Такое подразделение – пусть и без соответствующей оценки – сегодня можно назвать общепризнанным. В новом «Социологическом справочнике» (1931) «социология» определяется как эмпирическая дисциплина о «явлениях обобществления» (автор статьи – Т. Гейгер), а все то, что у Трёльча дано «в собирательном смысле», обозначается уже как «социологизм». Социологизм, со своей стороны, определяется как «всеобъемлющая наука, венчающая все гуманитарные дисциплины» и как «фундаментальная наука» из области теории познания.

Я привожу эти терминологические определения, тщательно продуманные и хорошо подкрепленные, как ценный итог долгого критического анализа. Теперь же нужно задаться вопросом о политическом значении социологизма.

Отталкиваться здесь я буду от вышедшей в 1929 году работы Карла Мангейма, именитого представителя академической социологии: имею в виду его книгу «Идеология и утопия». Это очень значительный, симптоматичный труд, без которого современная политическая дискуссия просто немыслима; в правореволюционных молодежных кругах книгу Мангейма ценят и берут в соображение ничуть не меньше, чем по обратную сторону политических баррикад.

Труд Мангейма я потому называю симптоматичным, что в нем все притязания социологизма выражены совершенно открыто и без зазрений, я бы даже сказал – с каким-то религиозным благоговением. Можно прочесть там, скажем, что социология «стремительно делается главной из наук», что для современного человека она «поверила историческую событийность во всей ее совокупности и привела ее к новому осмыслению»; что «социологизм» сделался «инструментом медиатизации как повседневной жизни, так и истории»; что социология «предъявляет научный диагноз эпохи»; сам метод этой науки, в конце концов, отрекомендован как «изыскание истины с высоты той мысли, что достигла, наконец, зрелости»; да, претензии у социологизма неимоверные, но – неизбежный вопрос – насколько они обоснованы?

«Идеология и утопия» – для человека стороннего это по началу довольно загадочное название. Но если взять на себя труд и проследить за мыслью автора – это, кстати говоря, не так просто, – то можно заметить: за криптограммой стоит исследование весьма актуальной проблемы самого принципиального рода. С научной точки зрения у Мангейма рассмотрены решения мировоззренческого порядка; речь идет ни больше ни меньше о предназначении духа в современном мире; наконец, затрагивается и вопрос о состоянии и ценности нашей духовной традиции (по этой части, впрочем, автор не высказывается напрямую). Нас интересуют все эти проблемы. Что же скажет нам социология по этому поводу?

Она стремится нам предоставить какое-то общезначимое понимание вопроса, но в действительности все ограничивается субъективным высказыванием. Пафос мангеймовской книги заключается в том, что описываемую ситуацию сам автор воспринимает как свое личное бедствие – в этом же и слабая сторона работы; есть у этого, разумеется, и надличностное значение, есть общие смыслы, затрагивающие любого читателя; но изложен все-таки «специфический взгляд», если вспомнить здесь оборот, которым систематически пользуется сам Мангейм.

Сама ситуация, в которую нас погружает книга, охарактеризована там просто как «жизненное затруднение». «То самое жизненное затруднение, из которого следуют все поставленные вопросы, обобщить можно в одном-единственном вопросе: как вообще мыслить и жить человеку в такое время, когда проблема идеологии и утопии, во-первых, стоит радикальным образом, а во-вторых, продумана до самых своих оснований?» Редкий читатель без дальнейших пояснений сможет так сразу понять, что здесь, в специально-научных (вот она, «социология знаний»!) терминах зашифровано. Имеется в виду, грубо говоря, следующее. До сих пор человечество жило верой: верило оно в откровения, или в ценности, или в законы рациональности. Люди принимали объективные духовные смыслы. Но все изменилось. Современный человек изобличил эти смыслы и заклеймил их как иллюзии. Они превратились либо в идеологии, либо в утопии; и то и другое – фикции, не более чем. Настала эпоха духовной бессодержательности, и теперь неясно, «как вообще мыслить и жить».

Но к чему в действительности это нас подводит? Разве это жизненное затруднение не являет собой вариацию европейского нигилизма, зародившегося далеко не сегодня? Еще Ницше описывал опустошенное сознание интеллектуалов Нового времени, лишившихся всякой почвы под ногами. Да и это можно считать, в свою очередь, не чем иным, как тогдашней формой скептицизма – постоянной величины в истории духа; во все анархические эпохи скепсис манифестируется как дисбаланс, а возраст его не меньше, чем у премудрости Соломоновой. Нет такого культурного круга, нет такой исторической эпохи, где не обнаруживалось