стоит поэтому удивляться, что свою мысль о том, что в современной Германии – и только в Германии – идет борьба за новое понимание человека, – что эту мысль я подтверждаю ссылками на социологию. Естественно, нужно при этом помнить, что социология все-таки зародилась во Франции, а отец ее – Огюст Конт. Мыслители вроде Дюркгейма и Леви-Брюля (оба, что интересно, – еврейские эмигранты) воздвигли, конечно, нечто великое – пусть даже и однобокое, как теперь можно заметить по светской культурной политике, проводимой французской властью. И все же во Франции социология не произвела до сих пор преобразующего эффекта, не расширила горизонты сознания нации (или хотя бы культурной элиты).

А вот в Германии это произошло. Потому я считаю социологию – наравне с феноменологией, психоанализом, религиоведением и искусствознанием, новой медициной и новой культурологией – одним из важнейших катализаторов и проводников научного возрождения; а возрождение это действительно имеет место и все отчетливее проявляется – это, пожалуй, определяющая черта и главная ценность современной немецкой действительности, в остальном довольно туманной.

Если в рамках социологии знания прав Макс Шелер, – а я полагаю, что он абсолютно прав, – и, как он утверждает, в любой области энтузиаст-любитель действительно всегда предшествует профессиональному исследователю и прокладывает для такого исследователя дорогу, то, соответственно, и в социологии все должно обстоять именно таким образом. Чтобы это продемонстрировать, можно без особенных затруднений указать, например, на Бальзака (что бы там Дёблин ни говорил, а Бальзака мы читать продолжаем): первооткрывателя поэзии общества, дионисийского певца общества. «Общество» – это абстрактное порождение человеческого ума – в XIX веке и любили, и ненавидели так, как любят и ненавидят женщину. На него смотрели с чувственным восторгом, с томной сентиментальностью – и кое-где (даже у академических ученых) подобное отношение сохраняется до сих пор. Одновременно все то же «общество» выдерживало спонтанные выплески сильнейшей ненависти со стороны всех тех, кто мыслил в государственных или национальных категориях. Параллельно с этим концепцию общества сопоставляли с идеями власти, товарищества, содружества: и здесь тоже, в зависимости от точки зрения, вспыхивали симпатии и антипатии. Рассмотрим здесь наиболее полярные и наиболее интересные варианты и обстоятельства.

Каждое из обстоятельств этих пополнило чем-нибудь историю социологии как науки. А как иначе! Звезды на небе и жизнь эскимосов могут не вызывать искреннего сопереживания, мыслить о вещах далеких можно и с отрешением; а вот государство и общество как его соперник требуют вовлечения, требуют определенности. Неудивительно, что в противоборстве двух этих «потенций» (говоря словами Якоба Буркхардта) все те, кто не инкорпорирован в государство и не ограничен национальными категориями, с легкостью принимают сторону общества. Вполне вероятно, что этим, в частности, и объясняется взаимосвязь (подчеркнутая у Зомбарта) еврейства с социалистическим общественным учением. Кроме того, в таком контексте понятнее становится фундаментальное разногласие между социологизмом и гуманизмом.

Здесь стоит сделать попутное замечание. Проблему еврейства в рамках этого сочинения мы затрагиваем лишь вскользь. Позволю себе лишь пару особенно важных разъяснений. Противопоставление еврейства всему немецкому – многими излюбленное – на самом деле не учитывает одного важнейшего обстоятельства: существования немецкого еврейства. Кое в чем я согласен с проповедником «империи», неонациональным догматиком Хильшером: он резко отвергает антисемитские тенденции. Зато я оспорил бы тезис Зомбарта, – автора, которым в целом я восхищаюсь, – о том, что еврейский дух в основе своей склоняется к рациональному и абстрактному. Достаточно вникнуть в израильскую профетическую традицию или в хасидскую мистику, и обобщение Зомбарта сразу же представляется чрезмерным и некорректным. Кто забывает, что внутри еврейства есть высшая знать, по крови и по духу, есть аристократическая традиция и есть мистика, тот изначально не знаком с темой, с еврейством как таковым. Зомбарт рассуждает о «еврейском менталитете», но знает в действительности только берлинских евреев и на этой основе делает безмерно общие выводы. Нужно, помимо прочего, вводить специальное разграничение: сеньориальное западное еврейство нельзя равнять с угнетенным еврейством восточным. Но это уже очень сложные материи, в которые нужно всерьез углубляться. Кое-что для общего прояснения мы здесь все же отметим: в интеллектуальной и политической сфере еврейство во многом имеет возможность само решать за себя и себя оценивать. Выбор обычно стоит троичный: либо ассимиляция с местными народами; либо оппозиция этим народам и их ценностям; либо, наконец, самоизоляция внутри общины – традиционализм, который в политическом смысле нас, посторонних, заботить не должен. Мы в общем имеем дело лишь с теми евреями, которые избрали путь ассимиляции или оппозиции.

Мы сами по этой части придерживаемся простого и вполне определенного мнения: с еврейством бороться нельзя, а с деструкцией – нужно; с расой – нельзя, с нигилизмом – нужно. Само то, что в современной Германии приходится проводить подобные разграничения, – факт постыдный. В этом специфическом отношении все другие европейские народы – имею в виду Европу Западную и Южную – нас уверенно превосходят. Вина, впрочем, лежит не на немцах одних, не только на людях немецкого происхождения, но в какой-то степени и на самих наших евреях: они, приходится признавать, по большей части и в значительной степени остаются привержены скепсису и деструкции. По существу, это евреи, отпавшие от идеи еврейства как таковой, от убеждений избранного народа. При этом, с другой стороны, они не готовы открыться для христианства, для гуманизма или для всего немецкого. Им остается лишь отрицать, а выражается это в двух формах: деструкция и цинизм. Препятствовать всему подобному просто необходимо, ведь когда деструкция поражает и без того расколотую нацию (а немецкая нация безусловно сейчас расколота!), то все опасности возрастают десятикратно. Надеюсь, все переменится. Элита немецкоговорящего еврейства – родовая и интеллектуальная – могла бы и приобщиться к аристократической немецкой мысли. Саму возможность чего-то подобного прекрасно доказывает выдающийся пример Гундольфа.

Мучительно и неловко вдаваться в такие вещи. Но еще мучительнее смотреть на немецкую интеллигенцию, которая обходит любые проблемы, почитая их за табу. К сожалению, эти круги и им прислуживающая журналистика заставили нас поверить, что лучшее решение – это молчание, что полезнее просто не говорить о проблемах. В эпоху, когда широко обсуждается, скажем, эдипов комплекс, можно уже свободнее говорить и о каких-то других вещах. Кто этого сторонится, тому доверия нет. Сегодня, когда все традиционные представления, исторические и духовные, преследуются и подрываются, любую попытку избежать выяснения истины рассматривать следует как проявление трусости или нечистой совести.

Приверженность немецкого еврейства социалистическому, марксистскому или «субмарксистскому»432 общественному учению – это, конечно, само по себе есть социологический факт исключительного значения. Рассматривать его, соответственно, нужно с чисто научной точки зрения. На практике, однако же, воплотить нечто подобное не вполне