головой уходя в какие-то нелепые кружки и союзы, решительно к тому же отказываясь подступать хоть к какой-то зрелости; тому, кто знает, в конце концов, насколько чудовищной может быть пропаганда, если по воле случая ею займутся ретивые молодцы, – тому, кто все это видит и переживает, остается только согласиться с Шафнером и подписаться под каждым его словом. Но бездумное возвеличивание молодежи – это лишь одна из характерных черт более общего явления нашей эпохи: сегодня заметно поколебалась – если не сказать: исчезла совсем – сама способность распознавать сущностную, смысловую иерархию ценностей. Это касается, как я однажды уже демонстрировал, и отношения к человеку; это касается взаимодействия нации с человечеством; это касается сущностных ценностей, связанных с человеческим возрастом. Нельзя, конечно же, говорить, что юность есть непременно сила, а зрелость есть непременно омертвение. Умы сейчас беспорядочно спутаны, и чтобы хоть как-то все это организовать, народу требуется системное ценностно-логическое наставление.

Впрочем, обсуждение проблем юношества я не хотел бы заканчивать на полемической ноте. Дам, пожалуй, слово поэту – поэту, которого, насколько я знаю, молодые люди практически не читают и которого я оставляю здесь безымянным:

«Высшее, наиболее просвещенное соотношение с человеком, многосторонний взгляд на мир и все, что его наполняет, – вот что присуще роду мужскому; мужчине дано и безвозвратно расторгать, и сплавлять накрепко. Юноша сообщается сразу со всем и ни с чем вовсе; умение брать и давать, знание о том, как брать и как давать, – это уже мужское. Юноша мечется без порядка, он то любит, то цепенеет, то все бросает; мужчине же полагается твердо идти вперед для жизни и для любви. Девять десятых мира могут быть юноше безразличны; мужчина же должен во всем устоять как мужчина – пусть тяготит его бремя прошлого, пусть словно смутное сновидение наваливается все беспредельное настоящее: задача мужчины – прозреть сквозь туман, прорвать безобразное эхо и выявить чистый звук у истоков. Мужчиной быть тяжко, но есть и награда – высокая, высшая из наград: благородная и всеобъемлющая сознательность. Юноша носит сердце свое в ладонях, но разум его помрачен, заволочен; старик – это зеркальное отражение юноши; по-настоящему свою роль играет только мужчина, и когда он отдается игре с головой, он все сознает до возможных пределов».

8. Переполнение университетов и падение их уровня

Чем меньше подступов остается сегодня к тотальной и всеобъемлющей реформе, тем энергичнее вынуждены мы сопротивляться тем тягостным неустройствам, что остаются нам от политических и социальных тенденций последних лет. Коренится все это до немалых пределов в довольно простом обстоятельстве: наши университеты переполнены. Уже – по Шпрангеру – в промежутке между 1840 и 1910 годами число студентов упятерилось, а число ординарных профессоров лишь удвоилось; здесь нужно еще добавить, что по определенным специальностям количество студентов увеличилось лишь незначительно, а по некоторым другим оно возросло в двадцать и в сорок раз. После государственного переустройства Германии университеты стали переполняться в совсем уж чудовищных масштабах. Сегодня в немецких университетах насчитывается 125 000 студентов, из них 22 000 – это девушки. Рабочих мест для людей с высшим образованием насчитывается 80 000. Выпускников при этом уже сейчас – 150 000. Такое положение отчасти объясняется изменившимся отношением к школьному выпускному экзамену и резким снижением требований к его сдаче (теперь, следует признать, он уже не равняется на университетские нормы), отчасти – экономическими проблемами: система социального обеспечения пытается всячески оградить студента от этих трудностей, и университет из‑за этого рискует сейчас превратиться в социально-попечительскую организацию. Наконец, дело еще и в очень спорных новшествах, которыми полнится система школьного образования: вхождение в университеты значительно упростилось, и вместе с тем сразу рухнул и уровень высшего образования. На сегодняшний день существует – ни больше ни меньше – 47 способов зачислиться на учебу. Лозунг «Способным людям дорога открыта!» чрезмерно увлек наших демократов и всех сочувствующих. Пока единственный результат заключается в том, что все дороги открылись для неспособных и для бездарных. Как ни печально, но стоит признать: с таким подходом мы движемся вовсе не к счастью и процветанию, а к разрастанию безработной массы образованного пролетариата.

Этот комплекс проблем заслуживает отдельного рассмотрения, к которому здесь мы подступить не можем. Ограничусь по этой части лишь парой небольших замечаний. Одно из первых требований, которое предъявили университетам в постреволюционное время, – это, как известно, подготовка будущих учителей для народной школы. В Саксонии для таких соискателей и вправду открыли двери всех университетов. В Пруссии вышли из положения иначе: открыли педагогические академии. По официозной интерпретации426, такая академия даже являет собой новый тип высшей школы, «удовлетворяющий в том числе и потребности научного порядка – те самые, на которых полностью выстроен университет»; это, как утверждается, «новая образовательная единица». Речь идет о единстве воспитательной науки, воспитательной культуры и воспитательных навыков. Впрочем, «еще остаются некоторые сомнения» в том, можно ли вообще считать педагогику самостоятельной наукой. Но это ничего, ведь научная работа в педагогической академии «есть всего лишь один из методов образования, один из многих» – имеется в виду, что воспитатель должен попутно учиться работать с человеческой личностью, учиться собственно преподавательской деятельности. «По задумке, педагогическая академия строится на триединой системе: научная подготовка сочетается в ней с профессионально-практическим обучением, а также занятиями художественно-трудовыми ремеслами и физической культурой. Три этих образовательных элемента должны в равной степени воздействовать на будущего воспитателя, возвышая его к новой гармонии». Вот так воспитывают «зодчих человеческой души», вот так в Народном государстве Пруссия развивают новый тип высшей школы: с опорой на политико-административную программу «просвещения масс». Мы, университетские преподаватели, тоже интересуемся новым прусским образованием «для личности и для народа», но только, конечно, не из «сословно-политических соображений», как это сказано в цитируемой работе Венде. Нас не слишком волнует, как из воспитательных семинаров, введения в специальность, уроков ручного труда и гимнастических упражнений выделится некое «новое» единство, некая «новая» гармония, некая «новая» высшая школа и в целом некий новый человек (он же – гомункул).

Что нам интересно, с другой стороны, так это общая тенденция, политическая и интеллектуальная, характерная для прусской образовательной культуры и соответственным образом выраженная в программе «педагогических академий». Ведь и основание этих академий есть только лишь первый звонок. Даже в полуслужебном истолковании Венде можно вполне отчетливо разглядеть, какие далекоидущие цели преследует все это предприятие. Если академия – это действительно идеальная среда для формирования нового человека, то перспективы открываются… неожиданные. Нам говорят, что академии эти – «на данный, по крайней мере, момент», как красноречиво оговаривается