Вернер Зомбарт прекрасно изложил концепцию «пролетарского социализма», показав, что внутреннее развитие пролетарского духа привело его в ходе XIX столетия к исторической развилке: один путь вел к перманентной революции, а другой – к социализму. Немецкий национализм тоже стоит сегодня на распутье между нацией и революцией. Соответственно, нам просто необходимо понять, что такое революционизм; само это настроение, стоит добавить, может принципиально увязываться с любым политическим движением, а вовсе не только с пролетарским. Вот как революционизм определяется у Зомбарта: «Этим словом я обозначаю такое интеллектуальное течение, которое стремится к всестороннему признанию и практическому воплощению принципов люциферианства417. В представлении революционистов собственно революция перестает быть тем, чем она была испокон веков: средством для достижения цели, – и становится вместо этого самоцелью как таковой. То революцию предлагают в теории понимать как своего рода вечное и непреходящее состояние общества (в этом случае можно говорить об абсолютном, или философском, революционизме), то в ней на практике видят бесконечный процесс; когда-нибудь (в теории) процесс этот может и завершиться, и на смену ему придет новый порядок, однако на деле (в практическом смысле) он продолжается так долго, что, по сути, людям и даже целым поколениям жить остается только с мыслью о революции. Выходит, что революционисту вообще не следует задумываться о будущем: тем самым он только зря растратит революционную энергию. О созидании ему не стоит и вспоминать: дело революции от начала и до конца заключается в разрушении. Бернштейн когда-то сказал: „цель – ничто, движение — все“; в его устах это звучало вполне безобидно, но революционисты восприняли этот принцип и воплотили его с какой-то пугающей серьезностью. Причем „движение“418, в их случае, понимать следует как „уничтожение“».

Сегодня очень много говорят о революции: неплохо было бы заново осмыслить само это понятие. В Англии была своя glorious revolution, во Франции – своя grande révolution. Немецкую революцию 1918 года, с другой стороны, не назовешь ни славной, ни великой. Сегодняшние наши революционеры уже знают, что революция оборачивается пшиком, если она не доходит до крайностей. А если не играть с немецким народом в эти политические игры, то крайностям он сможет воспрепятствовать сам.

Нашим революционистам приходится это признавать, особенно когда они пытаются заигрывать с немецким народом. Чем-то, наверное, может помочь новый миф; особенно если он не возникнет спонтанно, а станет итогом тактических размышлений. Людям нужен миф.

Но что сегодня – за исключением экономических программ – может предложить народу национализм? Чем он обогащает немецкую душу? Вопросы, к сожалению, без ответов. Из «мифа о новой нации» мы ничего толком не узнаем, кроме того, собственно, что «народ, с распадом всех организаций, существовать будет не как таковой, а только в форме движения». Удивительная формула, которая сама по себе прекрасно характеризует весь бессодержательный интеллектуализм националистических изданий. Любая конкретика там раскладывается на составные части, так что логическим образом в итоге не остается ничего, кроме бесплодных и бесформенных схем, кроме пустого «движения»: понятийной абстракции. Нужна какая-то совсем уж отчаянная диалектика, чтобы называть это синтезом «национального» и «социального», «правого» и «левого», чтобы выдавать это за «миф». Безостановочная «дезинтеграция» всех действительных условий приводит к расплывчатым представлениям о некоей переменной, которая непрерывно вращается вокруг себя. Ничего предметного в образе «народа как движения» найти просто не удается. Движение ради движения: здравый смысл подсказывает, что это фикция, бесполезная выдумка, чистый формализм. Ценность любого движения в конце концов заключается в его целях и устремлениях. Абсолютизация движения как такового являет собой в лучшем случае пережиток недопонятой философии жизни.

Новый национальный миф несет на себе – осознанно или нет – печать нигилизма. Чтобы оформилось чистое движение, многое для начала должно погибнуть: «Традиции, программы, мировоззрения и привязанности, фантазии и сомнения – все это будет уничтожено водоворотом исторического развития». Здесь у аналитика уже явственно проглядывает яростный, опустошительный фанатизм! Пожалуй, в этих фантазиях о мировом пожаре слышна даже какая-то болезненная нотка личного удовлетворения. «Традиции, программы, мировоззрения и привязанности» – всем этим жертвуют с легким сердцем, как пожертвовали недавно золотым стандартом. Синхронность этих тенденций наводит на определенные мысли.

Кто-то, возможно, верит еще, что не бывает волевого устремления к полному развалу всех традиций, мировоззрений и привязанностей: наверное, хоть что-нибудь из достояния нашей духовной культуры должно будет в итоге остаться? Увы, таких сомневающихся ждет жестокое разочарование. Никаких исключений не может быть и не будет. Без эмпирической взаимосвязи с прошлым исчезнет и сама культурно-ориентированная мысль. Новый национализм, стоит отметить, хочет избавиться не только от XIX века, который сегодня бесконечно поносят, но и от всей исторической традиции в целом. Это революционный национализм, который неминуемо становится враждебен культуре: о ней наши националисты вообще практически не говорят. А если вдруг что-то и скажут, все предстает в таком искаженном виде, что невольно диву даешься: пусть даже в Die Tat нам и сообщают, что о некоем «интеллектуальном разуме» (?) знать ничего не хотят.

Национализм этот с видом превосходства отторгает не только интеллект и традицию; судя по всему, в «водовороте развития» потеряно еще и чувство времени. В этом смысле, конечно, националисты не одиноки. В поведении современного человека вообще просматривается своего рода бегство от прошлого, одержимость «темпом», что, разумеется, следует рассматривать как невротический симптом; как следствие: выпадение множества жизненно важных функций. Духовная революция детей против отцов, бессмысленная фиксация на некоей иллюзорной «молодежи»; неспособность осмысленно воспринимать естественный ход человеческой жизни с ее возрастными стадиями; отказ от законов взросления и старения; сужение исторических горизонтов до мимолетной одной секунды; переоценка настоящего при обесценивании прошлого и будущего (строить на будущее может лишь тот, кто в целом верит в какую-то устойчивость) – вот симптомы, свидетельствующие о резком искажении самого чувства времени; сегодня мы наблюдаем подобное как в общественном сознании, так и у отдельных граждан. Мы искренне верим, что время, которое сегодня просто-напросто расплывается в разные стороны, можно в действительности переживать совершенно иначе: как устойчивое протяжение. Во всяком случае, время может являть человеку обе своих стороны, мимолетную и бесконечную. Кто действительно интересуется этой проблемой, тот может найти глубокое ее изложение у К. Г. Юнга, выдающегося знатока человеческих душ: см. его «Seelenprobleme der Gegenwart» (1931). Анализируя душевные проблемы современности, Юнг обращает внимание и на чувство времени, серьезно теперь исказившееся; о главных, часто – разрушительных последствиях подобного искажения он говорит так: «Осознавать только настоящее, полностью отрицая