трех главнейших элементов: Античности, христианства и местной народноязычной истории. Внутри самой системы, однако же, соотношение между элементами бывает очень неравномерным. Античность и христианство тем глубже укореняются в образовательных системах, чем раньше они были этими системами восприняты: чем раньше, другими словами, сам этот народ был романизирован и христианизирован. В Германии, скажем, романизация и христианизация совершались столетиями позже, чем во Франции. Кроме того, – и здесь последствия еще заметнее, – оба этих исторических процесса в Германии происходили бессистемно и беспорядочно. Историческая картина, в полной мере открывшаяся нам лишь благодаря гениальным исследованиям Йозефа Надлера412, выглядит, в общих чертах, следующим образом.

Германия заступила в мировую историю как колония Римской империи. На востоке и на юге, в долинах Рейна и Дуная вся эта земля проникнута римской культурой. В этом плане ничего не изменило даже Переселение народов. Лишь в одном отношении ситуация перевернулась: отныне германцы уже не защищались от римлян, а наоборот – их атаковали. Другое дело, что сами германцы эти были уже вполовину романизированы, а новые земли, которые им удавалось занять, вообще были целиком римскими в культурно-цивилизационном плане. Таким образом, юго-западные германцы вошли в «нерушимое и живое единство» со всем римским: как в пространственном отношении, так и во временном. Разумеется, касалось это и духовной сферы. Немецкое Средневековье, благодаря монастырским школам, восприняло и освоило все выразительные формы из времен поздней римско-греческой Античности. Немецкое Возрождение XV и XVI столетий внутренне углубило эту немецко-римскую культуру, а в начале XIX века культура эта наконец оформилась окончательно как литературный канон немецкого классицизма. Все выдающиеся писатели, сумевшие задать форму этим идеям, были как на подбор выходцами с Юго-Запада.

Но ведь в Германии есть еще и Северо-Восток. Вплоть до XVII века Германия не составляла единого пространства: ни по части населения, ни в культурном плане. Вся восточная половина – к востоку от Эльбы и Заале – это бывшая колония. Юго-западные немцы резко обособлялись от Северо-Востока, в то время как римская граница к югу и западу всегда оставалась подвижной и открытой. На колониальных землях Востока еще в XVII веке правили местные славянские династии; мекленбургское властвующее семейство лишь в XII столетии перешло наконец в христианскую веру. Первые признаки литературной жизни в восточных областях прослеживаются не раньше XV века. «Только в 1740 году восточногерманская область более или менее объединилась в рамках прусского государства».

Историческая перспектива Надлера идет дальше, но нам в данном случае довольно и этого. Уже и тех начальных сведений, которые я привел, вполне достаточно, чтобы переосмыслить проблематику нашего образования в ее историческом контексте. Так, во-первых, объясняются противоречия между римско-немецким Юго-Западом и славянско-немецким Северо-Востоком; во-вторых, отчетливее проступают и противоречия между имперской столицей (которая не может найти опоры ни в исторической традиции, ни в жизни народа как такового) и культурным достоянием окружающих земель; в-третьих, речь идет о противоречиях между берлинским духом (и в чиновничьем смысле, и в литературном) и духом немецким413. Все эти противоречия в своей совокупности мешали и продолжают мешать немецкому образованию, которое в результате так и не стало единым явлением, крепко укорененным и четко обозримым. От этих противоречий – точек потенциальной опасности – отталкиваются разнонаправленные политические силы и распространяются многообразные формы ненависти к культуре.

Деструктивные формы национализма, о которых речь у нас пойдет в одной из последующих глав, тоже в какой-то части можно с уверенностью возвести к народному сопротивлению, которое зародилось более тысячи лет назад и изначально противостояло христианизации с романизацией. Характерно, что, например, у Хильшера – в его реконструированном варианте немецкой истории – Карл Великий как «палач саксов» удостаивается только и исключительно поношений. Великий император воспринял римский образ мышления и тем самым, в рамках националистической догматики, предал свой собственный народ.

Рука об руку с национальной ненавистью к культуре стоит, как верный товарищ, еще и ненависть социалистическая. Эта последняя по преимуществу проявляет себя под видом оппозиционной науки. Подробнее мы об этом поговорим, когда речь зайдет у нас о вопросах социологизма. Здесь скажем лишь пару слов о психоанализе. За этим течением я, разумеется, признаю всяческие заслуги, в том числе – по-настоящему выдающиеся. Тем не менее, как представляется, психоанализ как интеллектуальное движение следует решительно отделять от его же политического, мировоззренческого и союзно-социального извода: от всей той догматики, что изливается на страницах журнала «Психоаналитическое движение» (название, между прочим, абсолютно ложное). Более того, гениальные исследования Фрейда, как мне кажется, нужно рассматривать в отрыве от проповедей фрейдистской школы, старающейся монополизировать любые выводы своего основателя. Да, Фрейд возводил всякую культуру к вытесненным влечениям, а религию он вообще отбрасывал как «иллюзию», которой пришел в наше время конец: но все это суть неизбежные выводы из фрейдовского натурализма414, о котором теперь много говорят и который в целом представляется венцом исторического Просвещения; вместе с пережитками этой эпохи пройдут и фрейдистские перегибы – по существу, они уже преодолены в психоанализе К. Г. Юнга. В любом случае все противоречия здесь разрешаются в интеллектуальной сфере, никак не в политической.

Когда психоаналитическая догматика сопровождает политически мотивированную ненависть – это уже нечто совсем иное. В своей полемике с Гансом Принцхорном, редактором сборника «Кризис психоанализа», Зигфрид Бернфельд апеллирует к социалистическим «батальонам». «Именно в них, – пишет он, – Фрейд, как мне представляется, и найдет свою публику; у Фрейда рабочее движение обнаружит идейные инструменты для систематического отрицания современной интеллектуальной культуры; для социалистов нет в трудах Фрейда решительно ничего деструктивного… Страхи Принцхорна, как мне представляется, от того как раз и происходят, что в социалистах он провидит будущую публику психоанализа. Значит, и сами его предубеждения в основе своей суть отголосок классовой борьбы… Духовно-историческая позиция Принцхорна мало чем отличается от мировоззрения Гитлера или Гугенберга»415. Учение Фрейда, судя по всему, критиковать смеют только фашисты.

Бороться с ненавистью к культуре, как и с любой другой ненавистью, в целом довольно сложно. Критике лучше всего поддаются в данном случае политические цели. По-настоящему же искоренить такую ненависть можно только превосходящей ее властью любви. Немецкому новому гуманизму вообще сейчас нужнее всего силы любви: самые глубокие силы на свете, которые порождаются только верой, этической или религиозной. Увы, здесь мы окончательно погружаемся в хаос. В нашей этике, официальной и официозной, не осталось вообще ничего вдохновляющего и привлекательного. Кто может сегодня сделаться великим наставником в радости, в общности, в любви? Благородные силы все так же, конечно, таятся в душе человека, но нет у нас того Моисея, который сумел бы пробить