и теперь об этом можно наконец говорить с уверенностью. Репарации, разоружение, плановое хозяйство, реформирование империи, парламентская система, немецко-французские взаимоотношения: за что ни возьмись, везде картина одна и та же – полный крах.

Мы экспериментировали, как могли, мы утешались сами и искали утешений извне; мы испробовали все методы, ни в один из них не веря по-настоящему. Новая беда тем временем уже брала нас за горло. Все, что досталось нам от последних нескольких лет, – это новое имя для нерешенных проблем: таинственное, какое-то призрачное «иссякание» – вот она, наша недоля. Германия бьется в конвульсиях, и надежда у нас осталась единственная: дальше, наверное, будет лучше, ведь хуже, как представляется, просто некуда.

Отчасти, конечно, мы имеем дело с общемировым бедствием. Но, кроме этого, есть у нас, немцев, изрядная доля собственных бед и забот. В беде наш народ и наша родина; в беде наше государство и наша экономика; в беде каждое из сословий: крестьяне, рабочие, студенты, художники, торговцы, предприниматели.

И еще в беде сам наш дух.

Здесь мы поговорим об угрозах духу и о его страданиях в современной Германии. Все это – с верой в Германию и в универсальный дух. Кто этой двойственной веры не разделяет, тому стоит сразу же отложить эту книгу.

Один высокоученый француз – Пьер Вьено – посвятил недавно специальный – и ныне широко известный – труд «немецким сомнениям» (Les incertitudes allemandes). Мы же этому хотим противопоставить свою веру во все несомненное: есть оно и в Германии (до сих пор остается! или правильнее сказать: появляется снова?), и не только для Германии оно важно.

Бонн, 18 января 1932 года

Эрнст Роберт Курциус

Упадок образования и ненависть к культуре

Excessere omnes adytis arisque relictis

Di quibus imperium hoc steterat?

[Покинули свои святилища, оставили алтари

все боги, на которых полагалась эта империя?]

Откуда идет наше образование? У нас, конечно, нет цели представить здесь научное исследование, но для начала неплохо будет все-таки осмыслить некоторые факты и обстоятельства.

На христианском Западе именно во Франции образование впервые сочли олицетворением всей светской культуры – в противоположность церковному учению с его иномировым назиданием в вере. В эпоху готики французская придворная культура вообще распространилась по всей Европе407. В XIV веке господство Франции поколебалось, и на первый план вышла Италия. От Петрарки до Рафаэля: все это время итальянская культура преобладала. К середине XVI века выше всех поднялась Испания: это касается и блеска универсальной габсбургской монархии, и религиозного пламени контрреформации, и аристократических кодексов, устанавливавших законы чести и правила поведения. Через одно столетие, впрочем, ситуация вновь изменилась. С 1660 года политическое и духовное первенство снова, во второй раз, перешло к Франции. При Людовике XIV там сложилась классическая система, сохранявшая повсеместное значение вплоть до 1789 года.

На всем протяжении этого достаточно длительного периода – от крестовых походов до Французской революции – Англия отстояла от общих тенденций. В истории образования, как оно развивалось на территории материковой Европы, эта страна особого следа не оставила408.

А что же Германия?

Собственный образ культуры у нас сложился примерно к 1800 году: позже всех западноевропейских народов409. Соответственно, немецкая культура – если немного округлить – почти на 150 лет младше классической французской. Она бесконечно многограннее, шире, глубже и богаче своей старшей сестры. Но вот носителя в виде мощного национального государства у нее никогда не было, как не было и правящего культурного сословия. Уже поэтому на этих двух основаниях влияние немецкой культуры никогда не было столь же определяющим и всесторонним, как классическое французское.

Наша культура – величественная, бездонная, полифоничная: точно, как «Фауст», эта универсальная поэма немецкого гения. И в той же степени она необозрима, в той же степени многогранна и многозначительна. Транслировать ее во внешний мир гораздо сложнее, чем французскую классику. Едва зародившись, наша культура уже требовала целой армии толкователей. Уже нуждалась в исследованиях, разъяснениях, интерпретациях. Судьба ей, как результат, выпала неизбежная: вместо того чтобы сделаться живым достоянием нации, культура Германии очень быстро заступила и низошла куда-то в область историко-философских изысканий. У нас была великая культура, но теперь ее уже нет: мы променяли ее на науку, на школы и университеты. Часто (и не без причин) мы приписываем себе фаустианскую тягу к познанию, и вот ее роковая изнанка: все сущее мы превращаем в объект науки и таким образом, как нам кажется, сущим овладеваем. Помимо доктора Фауста, живет в Германии и доктор Вагнер.

Этим и объясняется то историческое обстоятельство, что в течение XIX и XX столетий культурное наследие предыдущего века не преумножалось, не оживлялось, не подкреплялось, а только историзировалось. Первичная материя немецкой культуры застывала под видом академической традиции, а эта последняя, стараниями школьно-университетской системы, обращалась, в свою очередь, во что-то вялое и худосочное. Настало время эпигонов; даже какие-то возрожденческие подвижки, периодически тут и там зачинавшиеся, – я имею в виду все движения под лозунгом «назад к…»: к Канту, к Фихте, к Гегелю, к Гёте и Шиллеру, – все это были, на самом деле, внутренние процессы и внешние симптомы того самого академического историзма.

Идеалистическое эпигонство окончательно утратило всякую связь с реальностью. Здесь я имею в виду не только и не столько связь с актуальными тенденциями сегодняшнего дня: с социализмом, допустим, или с техникой, – речь идет, скорее, о самом соприкосновении с безвременными, главнейшими ценностями человеческой жизни. Вся образовательная система отличалась явным идеализмом – опорой служил для нее некий аскетический идеал – и нацеливалась на воспитание одномерного, однобокого человека, всерьез тем самым угрожая и гармонии, и равновесию людских задатков. Аскетической была философия Канта, со всеми ее вариациями от поздних идеалистов. На аскетический идеал равнялась и немецкая наука, что мы сегодня видим на примере Виламовица, последнего ее великого представителя. Аскетико-идеалистическим был этос Шиллера – но тем же самым отмечен и разряженный воздух классицистской эстетики. Все силы такой культуры направлены на то, чтобы оторвать человека от самых основ его бытия, от всего витального, от всего инстинктивного и чувственного; жизнь в конечном счете нанесла по культуре сокрушительный ответный удар. Подавленные силы, земные и витальные, воспряли и, целой чередой взрывных происшествий, явились в самой разрушительной своей форме. Одним из выдающихся подрывников стал Ницше; с тех пор иррационализм приобрел тысячу форм и в тысяче форм победил. Все подобные движения обращались против традиции: классицизма, идеализма, историзма. Все они возвещали