в скалах чистый родник. Ничего не дадут пустые апелляции к идеализму и чисто литературные призывы к героическим идеалам. Мы прошли чудовищную школу страданий, ни с чем не сопоставимую в человеческой истории, но очистительное пламя к небесам так и не взметнулось; жизнь в любви и вере – драгоценное благо, но если оно и сохраняется по сей день, то разве что у отдельных людей, разобщенных и неизвестных: уж точно не в наших образовательных заведениях, не в наших публичных дискуссиях, не в наших лозунгах, не в лицедейских наших приемах.

И вера, и этос в наши дни выступают под видом императивов, в форме механических приказов; они уже не способны убеждать и преображать. Мораль у нас, по словам К. Г. Юнга, – «это всего лишь мораль проповедуемая». То же в полной мере касается и религиозных сил: тех, по крайней мере, что неразделимо увязаны с христианской церковью. Внутри этой церкви даже периоды религиозного возрождения подозрительно схожи – в стилистическом отношении – с тусклыми и бесполезными философскими возрождениями из периода эпигонов. В католицизме, если смотреть на него со стороны, больше политики, чем божественной благодати, а протестантство влачит свое существование в какой-то нише между церковной бюрократией и академическими дебатами. На помощь здесь может прийти только некое «всехристианское» движение: а оно действительно зарождается, и есть тому признаки столь явные, что нынешний папа уже осудил экуменизм во всех его возможных формах. Религиозная жизнь, как и гуманизм, раскололась на бесчисленное множество изолированных островков, и официальная благая весть во многих случаях уступила место целой плеяде вновь воспрявших тайных наук и гетеродоксий.

Перед лицом всех этих угроз люди понимающие не на шутку встревожились и бросились на поиски хоть каких-то живых источников интеллектуального и духовного обновления. В сотый и в тысячный раз стучать начали в те же врата, из которых когда-то уже приходила подмога. Кто-то вновь бросился оживлять Античность, но дальше круга специалистов все эти усилия так и не прорвались. Другие искали связей с «готическим человеком» и «немецким народничеством»: бесцветные лозунги и смутное брожение – вот все, чего удалось на этом пути достичь. Кто-то понадеялся, что образовательную культуру можно будет возродить через национальную мысль: следует, впрочем, помнить, что мысль эту теперь присвоили радикализованные массы, у которых национальное мышление равно примитивным формулам и заключается примерно в том, чтобы ненавидеть евреев и почитать расовые мифы.

Неудивительно, что в такой ситуации многие честные люди в Германии готовы были воскликнуть вслед за Якобом Буркхардтом: «Я ничего изменить не могу!» – ведь многие, как и он, верят и верили, что приближается тот момент, «когда восторжествует всеобщее варварство». Перед окончательной погибелью можно предаться аристократическим удовольствиям и созерцать величие прошлых эпох. Такие люди как бы отходят в сторону, незаметно, как зрители, которым не по душе пришелся спектакль, разворачивающийся на сцене немецкой жизни. Это те, кого называют «мирными земли», и, несмотря даже на свое индивидуалистическое обособление, несмотря на свою разобщенность, они все-таки могут сыграть очень важную роль для общества: но для начала им нужно увидеть в самих себе последних носителей той великой традиции, что сокрыта в нашем исчезающем наследии и вместе с ним может быть передана будущим поколениям.

Взгляды мои могут показаться пессимистическими. Но на это я скажу следующее: пессимизм и оптимизм – всего лишь эмоциональные реакции на полноту жизни. Все здесь зависит от темперамента и воззрений самого наблюдателя. Жизнь же сама по себе и хороша, и дурна одновременно. В ней есть сотворение, расцвет, зрелость, но есть и увядание, отцветание, смерть. По-настоящему философское отношение к жизни обязано учитывать оба аспекта и с ними обоими мириться. Культурный оптимизм XVIII и XIX столетий крайне однобок, но то же самое можно сказать и о культурном пессимизме наших дней. Биология культуры такова, что нисхождение всегда чередуется с подъемом. Без упадка не будет и возрождения.

Так неужели сейчас не осталось ничего позитивного? Неужели в современной Германии нет по духовной части никаких продуктивных начинаний? Что здесь сказать… Мне представляется, что сегодня, как и сотню лет назад, главные достижения немецкого духа совершаются в сфере научного, философского, междисциплинарного и сверхдисциплинарного знания. Если мы в чем-то и превосходим другие европейские народы, то именно в этом. Немецкий дух никогда, в отличие от французского или английского, не полагался на строго определенные общественные структуры или на совершенство жизненных форм. Вместо этого он всегда тяготел – гораздо сильнее, чем принято у народов Запада, – к метафизике, прорывался к сущностным основаниям всех вещей. Стихийные первоначала, смысловые природные взаимосвязи, история и сверхисторический дух – вот главные предметы немецкой мысли; мы бьемся над этими темами и такие одерживаем победы, которые бесконечно возвышаются над рационализмом западных народов.

Если выразить все то, что я имею в виду, одной формулой, то, пожалуй, выглядеть она будет так: в Германии, и только в Германии, разрабатывается сегодня новое понимание человека. Вопрос всех вопросов – место человека в космосе – сделался ныне точкой всеобщего притяжения, в которой сходятся все глубочайшие философские помыслы. Новое учение о человеке – своего рода философская антропология – вот к чему направил свои труды наш величайший мыслитель, равного которому не было со времен Ницше: имею в виду, конечно же, Макса Шелера. Новое учение о бытии – философская онтология – вот к чему устремляется мысль Мартина Хайдеггера. Другими словами, сегодня появилась у нас такая философия, которая сумела вернуться к принципиальным проблемам действительности, к миру и к человеку: наперекор формальностям из кантовской схоластики, на которой мы, собственно, выросли. Даже за пределами философии – в естественно-исторических дисциплинах – мы видим те же тенденции. В медицине возрождается дух Парацельса. Взаимосвязь между духовным и телесным все больше признается и все глубже осознается. Конституциональные исследования тоже, как и психоанализ (но с совершенно другой стороны), приходят к учению о человеческих типах. В историческом понимании человека открываются новые горизонты. Наука впервые за все время своего существования прорывается к ранней истории человечества и к доисторическим эпохам. Мы учимся понимать геологическую стратификацию культур. Азия не только пробуждается в великих политических переломах сегодняшнего дня, но и просто занимает свое место в нашей исторической картине мира; многие тянутся к ней в поисках сокрытой мудрости. Очень рано от нас ушел Аби Варбург, но когда труд всей его жизни будет наконец собран воедино, то, я полагаю, мы во всей глубине увидим историческое противостояние магико-демонической и рациональной картин мира… Можно еще продолжать, но, как кажется, для иллюстрации моего утверждения уже сказано