Шрифт:
Закладка:
Зная в общих чертах обстоятельства дела, Аполлон Григорьевич не понимал, каким образом Ванзаров сможет использовать то, что дала криминалистическая экспертиза. Особенно склянку с белым порошком. Ну и обгоревшая сигара ничего хорошего не сулила. Как использовать её в качестве улики? Особенно когда рядом лежит разрезанная сигара.
Зная Ванзарова и ценя его талант, Лебедев не мог допустить мысли, что друг разыграл его или подсунул пустышку. Такие шалости не в характере Ванзарова. Да, жулик может обдурить и смухлевать. Но только ради дела. С криминалистом Ванзаров не станет играть. Что же остаётся?
– Уж не водят ли тебя за нос, друг мой, – пробормотал он и отодвинул бонбоньерку. – Обжулили нашего умника, что ли.
Произнеся мысль вслух, согласиться с ней Аполлон Григорьевич не смог. Да разве такое возможно? Как бы ни относился он к лженаукам психологике, маевтике и прочим чудачествам друга, представить человека, который способен надуть Ванзарова, категорически невозможно.
А коли так, что остаётся? Остаётся печальный вывод: Ванзаров обманул сам себя. Доверился логике и прочей чуши. Не увидел простых очевидных фактов. За что может поплатиться.
– Во что же ты вляпался, друг бесценный? – проговорил Лебедев себе под нос. На «ты» с Ванзаровым он общался наедине с собой.
Придаваться мрачным мыслям было не в характере великого криминалиста. Пропустив на дорожку «Слезу жандарма», он подхватил походный саквояж жёлтой кожи, с которым не расставался, и покинул Департамент полиции. Чему чиновники были рады: после утренней сигарильи еле-еле проветрили помещения.
Ужасный человек, ужасные манеры. Одним словом – гений. Приходится терпеть.
38
Ванзаров ждал. Спор с логикой он выиграл. Радости это не принесло. А повторять вопрос было без надобности. Фёдор Павлович не страдал глухотой.
Он стоял перед островком с разрытым снегом и смотрел на мёртвое лицо, покрытое коркой льда. Плечи его сгорбились, недвижная фигура выражала глубокую печаль. Слетели гонор и надменность. Остался немолодой мужчина, хорошо выбритый, пахнущий одеколоном. Мужчина переживал искреннее горе, скрывая за внешним спокойствием. Нельзя тревожить человека в такие минуты. Молча он прощался с чем-то важным, что в его жизни было связано с погибшей, может, просил прощения, как бывает, когда уходит близкий человек, которому не успел сказать доброе слово, а теперь опоздал навсегда.
Стянув с головы шапку, Куртиц перекрестился, поклонился в пояс, замер. Высокая фигура сложилась пополам, что казалось невозможно странным. Он распрямился, махнул шапкой по глазам, да так и остался с обнажённой головой, сжимая мех в кулаке.
– Ванзаров, – сказал он глухо, оборотившись. – Не трогай меня теперь. Митя даст тебе все пояснения. Ничего не скрывая.
Дмитрий Фёдорович как раз уже стоял у края берега, опираясь на фотографическую треногу, держа деревянный ящик аппарата. Вслед за отцом он перекрестил лоб.
– Ты умный человек, прости, что не сразу разглядел, – продолжил Куртиц, шмякнув шапку на темечко. – Найди, кто сына убил и… и её. Заплачу десять тысяч. Останется между нами. Знаю, ты честный до глупости, навёл справки. Это мой тебе знак уважения. Найди этих подлецов…
Ванзаров молчал.
Куртиц глянул на снежную могилу, будто на прощание, и пошёл по льду к павильону. Сыну приказ был отдан коротким жестом. Митя послушно кивнул, подхватил треногу под мышку и сбежал по снежному скосу. От островка он предпочёл держаться на расстоянии.
– Редкая предусмотрительность: захватить фотоаппарат, – сказал Ванзаров.
– Вынужденное обстоятельство, – ответил Митя, раздвигая треногу, которая отчаянно скользила. – Переводчик мистера Джерома забыл вставить фотопластинку, отец поручил сфотографировать его на открытии состязаний.
Судя по почерку, это не мог быть Борис, как уверял Иволгин. Забыть фотопластинку под силу только человеку, который знает пять языков, не считая древних. Разбираться в этой путанице было некогда.
– Сколько при вас фотопластинок, Дмитрий Фёдорович?
– Три захватил. Про запас, мало ли что.
– Пожертвуете сыску одну?
Мите не слишком хотелось находиться в малоприятном месте, но воля отца не оставила выбора. Из ящика он вытащил аппарат, какой не постыдится иметь лучший салон на Невском проспекте или путешественник в дальние страны, установил на треноге.
– Отсюда сделать снимок? – спросил он.
Взяв треногу, Ванзаров переставил её к телу так, чтобы застывшее лицо было в кадре целиком. По перевёрнутому линзой изображению выставил картинку как сумел. И уступил место тому, кто умел пользоваться. Митя воткнул пластинку, зажмурился и сделал снимок.
– Благодарю, – сказал Ванзаров, – чрезвычайно помогли.
Митя отдал пластинку поспешно, будто снимок жёг пальцы.
– Если требуется, могу проявить и напечатать, – сказал он.
– У вас дома фотографическая лаборатория?
– Да, любим поснимать для собственного удовольствия.
– Что снимаете?
– Алёша пейзажи, мне нравятся натюрморты, а Иван всё больше фотографирует барышень. Позвольте, соберу фотоаппарат.
Ванзаров не возражал.
– Как ваш отец узнал о случившемся?
– Утром мальчишка-посыльный принёс в магазин записку на имя отца, – отвечал Митя, умело разбирая и укладывая фотоаппарат. – Я передал отцу после визита мистера Джерома, до этого было некогда, в торговом зале блеск наводили. Он прочёл, скомкал и приказал ехать немедленно.
– В субботу, в день смерти Ивана, тоже было сообщение?
Митя молча кивнул.
– А до этого?
Ящик был застёгнут на замочки и оставлен на льду. Тренога положена рядышком.
– Последнее время с отцом случались неприятности: то перед ним глыба снега с крыши упала, то чуть лошадь не задавила, – сказал Митя, замолчал и продолжил: – А 6 января, когда у нас тут была ёлка, в отца полетели шутихи. Прожгли пальто. Устроитель фейерверка извинялся, клялся, что не знает, как случилось. Потом Алёша внезапно в Москву в монастырь отправился. Всё одно к одному.
– У вашей фирмы финансовые неприятности?
– Наоборот, будем открывать магазины в Москве и Нижнем.
– Господин Куртиц одолжил крупную сумму или взял банковский кредит?
– Отец капитал из рук не выпускает и в долг не берёт. Чему нас научил.
Митя повернулся спиной к островку. Натура отцовская, но нервы пока слабые.
– Расскажите про неё, – сказал Ванзаров.
Юный Куртиц поёжился, будто промёрз в добротном пальто:
– Что вы хотите знать?
– Всё, – последовал неизбежный ответ.
– Её зовут Серафима Ивановна Маслова. Для нас она была Симка, просто наша Симка. – Молодой человек был печален. – Служит у нас, сколько себя помню. Матушка умерла, когда мне с Настасьей было четыре, её совсем не помню. Симка заменила нам мать. Не только домом и кухней занималась, нас нянчила…
– Отчего умерла мадам Куртиц?
Митя сделал движение головой, будто отгоняет назойливую муху:
– Разве это сейчас важно?
– Говорите
