в панельном доме рядом с Брненским водохранилищем; за окном летали чайки, которых мы прямо из того же окна и кормили. Дома у нас было два шкафа, один старый, потемнее и пониже, из дерева, другой – поновее, посветлее и побольше, из ДСП. Они стояли друг напротив друга, а еще в комнате, помню, были две тахты, на которых спали мои родители: мама – на оранжевой в полоску, папа – на темно-зеленой в полоску. Наверное, они запомнились мне по той же причине, что и шкафы: в них тоже были ящики, а меня тогда привлекали те места, куда можно было залезть. Обычно я прятался в шкафах, чаще всего – в старом, низеньком и деревянном; я плотно закрывал за собой дверцу, чтобы сквозь щель не проникал даже ноготок света, и тихо сидел там среди маминых юбок и папиных рубашек. Но однажды мне стало скучно прятаться в темноте, я начал шарить по карманам папиных брюк и нашел там какую-то мелочь – тогда еще в ходу были монеты в пять и десять геллеров, а самая крупная была пятикроновая, но мне больше всего нравилась монетка в одну крону, на которой девушка с лопатой в руке сажает липу, правда, нравилась она мне потому, что всегда была самой потертой и от этого напоминала золотую. Подержав находку в кулаке, я, довольный, вернул монеты обратно в карман. Но в голове-то они у меня остались; я впервые открыл для себя, что предметы могут оставаться в голове, и к тому моменту, когда я в следующий раз залез в шкаф, у меня уже созрел план.

Мама клала деньги в кошелек, и вдобавок у ее юбок, блузок и платьев почти не было карманов, так что во время своих поисков я сосредоточился на папиной одежде – на его джинсах, в которых всегда что-то обнаруживалось, и на пиджаках, где было столько карманов, что я никак не мог запомнить их количество. Иногда мне удавалось найти монеты даже в нагрудных карманах рубашек, потому что папа совал мелочь куда попало. Вот так вот я и обшаривал карманы висевшей в шкафу одежды и складывал монеты в нарочно припасенную обувную коробку, которую совал потом в самый темный угол шкафа, где ее не было видно. Дни, как им и положено, шли своим ходом, на который я как ребенок никак не мог повлиять и влиять даже не думал, но время от времени, где-то раз в неделю, когда джинсы успевали слегка проветриться после накуренных пивных, а их карманы потяжелеть, я возвращался в свой шкаф и пополнял заветную коробку. Не помню, чтобы я строил на эти деньги какие-то планы: то ли мне просто нравилось воровать у родителей, то ли хотелось создать в темноте шкафа свой клад. Прошло довольно много времени, прежде чем родители обнаружили эту коробку, причем обнаружили случайно: какая-то одежда однажды сползла с плечиков, мама нагнулась и увидела непонятную коробку. Я думал, что меня здорово накажут, но родители страшно обрадовались, что нашли дома столько денег; мы их пересчитали все вместе, а потом папа выкинул такую штуку, что я аж рот раскрыл: пододвинул к шкафу стул, встал на него и взобрался наверх. Потолки в квартире были низкие, поэтому на шкафу нельзя было выпрямиться в полный рост, и папа, сидя на корточках, сказал, чтобы я приготовился, мол, сейчас он спрыгнет вниз. Я приготовился – и он действительно спрыгнул. Спрыгнул! Я был вне себя от восторга. Во-первых, потому что он забрался так высоко, в угол комнаты под самый потолок, точно паук, а во-вторых, потому что с этой огромной высоты он спрыгнул вниз, да так, что даже пол задрожал. Это была важная веха в моем детстве: нелепая, казалось бы, сценка что-то во мне перевернула, и я понял, что мужчины не прячутся в шкаф, а прыгают с него! Именно так.

С тех пор меня начали манить не глубины, а высоты. Я требовал, чтобы папа как можно чаще прыгал со шкафа, и у меня появилось новое увлечение: я полюбил строить башни. Не просто ставить друг на дружку пару кубиков, а возводить башни от пола до потолка, башни, на которые уходили детали от всех моих конструкторов, башни, занимавшие значительную часть комнаты. Такая башня строилась на столе, на который водружались большие коробки и книжки, – но это был всего лишь фундамент: только потом я брался за кубики, конструкторы и палки, а в конце папа устанавливал рождественскую звезду, надев ее на рукоятку от метлы, и звезда кончиком задевала потолок – как раз то, что нужно. Если башня удавалась, это становилось настоящим событием. Она красовалась посреди маленькой однокомнатной квартиры, и все, осторожно ступая, обходили ее стороной, чтобы она не дай бог не упала, но в конце концов башня все равно рушилась: то папе вдруг срочно требовалась одна из книжек, то маме – ее швейная машинка, которая тоже закладывалась в фундамент, – и в итоге мне приходилось разбирать завалы. А теперь ты: расскажи что-нибудь, чего я пока о тебе не знаю.

– Я всегда думала, что умру молодой. Собственно, я и до сих пор так думаю, хотя уже не настолько в этом уверена. Понятия не имею, откуда взялась эта уверенность, она не связана ни с каким событием, или же я не могу его вспомнить – просто я твердо убеждена, что не задержусь тут, что не успею состариться. Если у меня вдруг будут дети, то мне придется их покинуть, а им придется справляться без меня. Но это меня вовсе не страшит, а скорее представляется частью какого-то договора, который я была вынуждена заключить… глупость, наверное, не знаю. В пятнадцать я была уверена, что не доживу до тридцати, сейчас мне кажется, что я отвоевала для себя несколько лет, но сорок – это уже крайний срок. Может, я просто боюсь постареть? Может, я из тех, которые так сильно боятся постареть, что хотят умереть молодыми? Как рок-звезда, понимаешь? Хотя я вообще-то ничего не имею против старости, меня не пугают ни морщины, ни седые волосы, наоборот, пожилые мне даже нравятся – в них накопилось столько жизни. Я тут недавно была на “Любви” Ханеке и все думала, что я бы тоже так о тебе заботилась, если бы мы вместе встретили старость, но почему-то мне кажется, будто в моем случае старость вообще не входит в планы, я ее не чувствую, не представляю, ее просто нет. Иногда мне снятся мои дети, снится, что они брошены, что