– Да не жалею я себя, – сказал я и разлил по бокалам последние капли. – По крайней мере, сейчас. Просто не понимаю, как быть дальше. Ведь я пережил с Ниной то, что мужчина должен испытать с женщиной, если собирается иметь от нее детей и вместе с ней встречать старость. И пока мне не хочется испытывать это с кем-то другим.

– Не хочется, значит? – усмехнулась Ева. – А может, ты просто ленишься? Ты превратился в экзистенциального лентяя. “Пожалуйста, только не заставляйте меня снова что-то испытывать!” Настоящий Обломов.

– Очень смешно. А мне вот кажется, будто ты читаешь любую книжку только до пятидесятой страницы. Знакомишься с кем-то, живешь с ним недолго и расстаешься, снова возвращаясь к началу. Ты не успеваешь узнать, о чем эта книга, и не пытаешься выяснить, чем она заканчивается. Знаешь, сколько у меня недочитанных девушек?

– Ой, скажи еще, что все они лежат у тебя на ночном столике.

– Столика у меня нет, а вот на полке над кроватью лежит сейчас “Исповедь” Блаженного Августина, раз тебе так интересно. Я уже где-то на двести пятидесятой странице, и мы пока вполне ладим. Конечно, иногда мне бывает скучновато, но это нормально для любых отношений, – засмеялся я. – И вообще – может быть, стоит подумать и о второй стороне?

– Ты имеешь в виду, что никто до сих пор не дочитал тебя до конца?

– Именно. Каждый из нас хочет перед кем-то раскрыться. А если тебя все просто пролистывают… У меня такое чувство, будто во мне страниц пятьсот, а Нина в последний раз загнула уголок, скажем, страницы номер двести двадцать. Наверное, она продвинулась дальше остальных, но все равно меня не дочитала.

Мы продолжали разговаривать, потихоньку доедая ужин. “Карма” постепенно пустела, и вдруг выяснилось, что мы засиделись после закрытия. Официантки принялись вытирать столы; я попросил одну из них принести счет. Мне захотелось пригласить Еву куда-нибудь еще. Мне захотелось пригласить ее, потому что я вдруг проникся глупым клише, растворенном в сливовом вине: да, мы, конечно, одиноки и не особо счастливы, но оба сохраняем самообладание, а наши поражения в личной жизни только на пользу тому, чем мы занимаемся.

Мы вышли на прохладный воздух. Приближалась полночь, пятничный Краков гудел, и его улицы, несмотря на непогоду, были многолюдны. Мы с Евой забрели в “Бункер”, кафе в Плантах, где и устроились на гнутых деревянных стульях за обшарпанным круглым столиком. Ева была слегка простужена и потому заказала grzane piwo с имбирным сиропом, а я решил к ней присоединиться. Мы попивали горячее пиво, от которого каждый настоящий чех демонстративно воротит нос, и в основном молчали. Я даже не сказал Еве, что именно здесь Нина читала когда-то начало моей рукописи, ставшей потом романом, с которым я как раз гастролировал по польским городам. Ведь мне нужно было через это перешагнуть.

* * *

Утром я проснулся в солидной двуспальной кровати, обложенный двумя одеялами и четырьмя подушками. Через плотные шторы проникало так мало света, что было непонятно, который час. В полумраке номера казалось, будто хрустальная люстра на позолоченной цепи спускается ко мне с потолка наподобие паука. Над изголовьем кровати висел тусклый натюрморт, на котором вечно увядали цветы, и их пыльца вечно опадала на белоснежную постель. Полутемный номер наполнялся приглушенным шумом дождя.

Перевернувшись на спину, я широко раскинул руки. Вот он я.

Пару минут спустя я все-таки встал и раздернул шторы. Внизу по улице катились разноцветные колеса зонтов, неоновая вывеска стриптиз-клуба “Даймонд” – палец, многозначительно приложенный к губам в форме сердца, – отдыхала после бессонной ночи.

Неохотно одевшись, я отправился по длинным гостиничным коридорам в сторону завтрака. Из-за двустворчатых дверей номеров доносились хриплые голоса, говорившие на самых разных языках. После завтрака эти звуки сменятся жужжанием пылесосов: постояльцы отправятся по своим делам, а в номерах будут кружить горничные в униформе.

По количеству столов, занятых одиноко сидящими гостями, можно было определить, сколько нас будет на Фестивале Конрада: писатели обычно завтракают в одиночестве. Я сделал себе черный чай с молоком, налил в стакан апельсинового сока. Потянувшись к корзинке с булочками, я вдруг замер: из колонок, стоящих в углу зала, понесся громкий “Танец с саблями” Хачатуряна. Я уж было подумал, что сейчас все на четыре минуты прервут завтрак, но вопросительный взгляд в угол бросил только пожилой мужчина в очках с тонкой оправой – позже оказалось, что он и есть тот венгерский интеллектуал, с которым мне предстояло беседовать на тему меланхолии в Центральной Европе.

Будь здесь Нина, подумал я, она наверняка бы принялась танцевать со столовыми ножами, шаркая ими друг о друга.

Я сел за маленький столик на двоих и под ободряющие такты армянского танца подцепил вилкой кусочек помидора. Завтракая, я исподтишка наблюдал за большой семьей, сидящей за круглым столом в угловой нише: стройный мужчина с проседью, женщина, чья красота со временем только расцветает, двое сыновей, наверняка студенты какого-нибудь престижного лицея, дочь в том самом возрасте, когда ребенок постепенно превращается в женщину, – и все это перевязано изящной ленточкой французского языка.

Вернувшись в номер, я повесил на двери табличку Please do not disturb. Дождь на улице никак не переставал. Я снова взобрался на палубу двуспальной кровати, прихватив с собой “Александрийский квартет” Лоренса Даррелла.

Подперев голову несколькими подушками, я принялся листать книгу в поисках своих любимых пассажей. Отчего-то мне вдруг подумалось: что было бы, если бы литературные герои тоже старели? Литература двадцатого века была бы по большей части населена дряхлыми стариками, а то и вовсе превратилась бы в кладбище. Маленький принц с седыми кудрями ковылял бы по пустыне с шелудивым лисом, Лолита страдала бы недержанием мочи, так что ей приходилось бы менять подгузники, и может, даже неутомимый барабанщик Оскар Мацерат за эти годы немного бы подрос. Со всем этим я бы еще как-то смирился, но если бы постарели Жюстин, Дарли или Нессим, если бы мне пришлось смотреть на увядание Клеа, или – еще того хуже – если бы межвоенная Александрия на моих глазах превратилась в современный пятимиллионный мегаполис и грязный порт, кто знает, захотел ли бы я вообще перечитывать “Квартет”. Меня успокаивало то, что герои этой книги, напротив, несли в себе что-то вневременное, они словно выпали из колоды таро или обернулись мифологическими персонажами. Даррелл и сам называл свой художественный мир “геральдической вселенной”, а на вопрос, можно ли его стиль обозначить как “магический реализм”, в шутку отвечал, что это дарреализм и нет смысла искать другие определения.

Я прочел несколько пассажей из “Квартета”, когда глаз