Шрифт:
Закладка:
Утром я обычно писал, а во время прогулок обдумывал, что случится в романе дальше. По набережной, изогнутой широким полукругом, можно было добраться до самого Казимежа. Если в Старом городе повсюду были магазины и царил дух космополитизма, то неказистый Казимеж был районом клубов и кофеен. Там же обитали издательство “Локатор” и одноименный книжный магазин, где можно было полистать прекрасные издания Жоржа Перека или Сьюзен Зонтаг; еще там находилось огромное еврейское кладбище, где ты вместе с давно почившими забывал о мирской суете… а если вдруг тебя, затерявшегося в потустороннем мире, настигал голод, то не было ничего проще, чем утолить его тут же, на Новой площади, купив в одном из тысячи окошек zapiekanku – половину багета, запеченную с одной из множества начинок. Эти багеты были настолько большими, что их трудно было съесть зараз, о чем прекрасно знали местные голуби и бездомные. Особенно ближе к ночи правилом хорошего тона считалось оставлять недоеденные булки на пустых прилавках, чтобы бездомные и голуби разделили их между собой.
На дворе стояло начало октября, еще светило солнце, но от воды уже тянуло зябкой прохладой. Над рекой низко летали чайки. По мосту надо мной прогромыхал трамвай, и металлическая конструкция ответила ему глубокими гармоническими обертонами. Выйдя из-под моста на свет, я сунул руки в карманы, и в голове у меня промелькнула мысль: “Значит, это уже она? Значит, вот так и выглядит зрелость? Снять квартиру в чужом городе, утром писать роман, днем бродить вдоль Вислы, а вечером засыпать рядом с Ниной?”
Это может показаться странным, но я до сих пор считал себя практически мальчишкой. Неужели и у остальных мужчин дело обстоит так же? И именно поэтому каждый второй сейчас отращивает бороду и усы – чтобы ненароком себя не выдать?
Суть была не в том, что я принципиально чувствовал себя моложе своего возраста, и нет, я не разделял мнение, будто человеку столько лет, на сколько он себя ощущает. Наоборот, я бы с радостью ощущал себя на столько, сколько мне было в действительности, но поделать с собой ничего не мог. Если бы меня попросили закрыть глаза и, доверяя только внутренним ощущениям, определить свой возраст, я бы сказал, что мне лет двадцать – двадцать пять, не больше. Но на самом деле мне уже стукнул тридцатник, и, бывало, когда я впервые встречал кого-то, кто читал мои статьи, но ничего обо мне не знал, он удивлялся, что мне, оказывается, меньше пятидесяти. Похоже, я очутился в каком-то скользящем возрасте.
Еще раз: речь не про цифру, а про внутреннее ощущение зрелости. Может, правы те, кто говорит, что человек становится взрослым, только когда у него умирают родители? Но есть же много людей, потерявших своих родителей, но сохранивших собственную незрелость. А что если все наоборот, подумал я, и мы становимся взрослыми только в глазах своих детей?.. И то лишь до тех пор, пока они не прозреют истину. А можно, наверное, сказать еще точнее: мы становимся взрослыми в тот момент, когда понимаем, что даже наши родители – неважно, живы они или уже умерли, – никогда не были взрослыми в том смысле, как мы это себе прежде представляли…
У меня в кармане прогудел мобильник. Нина писала, что освободилась, и предлагала выпить вместе кофе. Но в Казимеж ей не хотелось. Ладно, увидимся позже, – ответил я, в душе радуясь, что могу еще немного побыть наедине с собой.
Сообразив, однако, что кофе был бы все-таки нелишним, я решил зайти в кофейню “Алхимия” на углу Новой площади. Пробираясь между зеленых жестяных прилавков, я остановился у одного из них, с надписью Rarytasy audiofilskie, и полистал пластинки. За остальными прилавками продавали всякое старье и одежду, но после обеда покупателей было немного и продавцы в основном просто болтали друг с другом. Терраса “Алхимии” тоже пустовала, но ржавые металлические ставни были распахнуты и в окнах с чугунными рамами горел приглушенный свет. Взявшись за ручку, я открыл скрипучую деревянную дверь и вошел в кофейню.
“Алхимия” была легендарным заведением, самым старым среди местных богемных кафе, баров и клубов. Днем она походила на сонную дыру: в пространстве между обшарпанными столами, старыми стульями и подсвечниками, залитыми вековым воском, царило абсолютное безвременье. Интерьер был словно окрашен в сепию – наверное, так казалось из-за тусклого света, трухлявого дерева и ржавого железа. Вечером же “Алхимия” превращалась в шумный бар, где все встречаются со всеми. Я не сомневался, что по ночам здесь и впрямь наступало время нигредо, альбедо и рубедо – в зависимости от потребностей, настроения и уровня подготовленности адепта. Prima materia, хаотичное подсознательное, полное сексуальности, агрессии и эгоизма, в определенный послеполуночный момент обретало в специальном кадлубе форму – форму танцев на столах, из-за чего все присутствующие распалялись и были просто вынуждены стремиться к объединению противоположностей; чаще всего это происходило в туалетах в компании другого адепта с похожей задачей. В эту пору на улице уже начинало светать и наступала так называемая фаза “белого делания”. Более удачливые адепты преодолевали низкое животное естество и обретали белые бумажные крылья, исписанные за прошлую ночь набросками стихов и телефонными номерами, крылья, на которых они могли вознестись на более высокие уровни реальности… или, по крайней мере, над крышами Казимежа и над светящейся Вислой. Некоторые, впрочем, перестаравшись, долетали аж до района Нова-Гута, где наших бедных Икаров поглощало социалистическое рубедо плавильных печей…
За барной стойкой я увидел симпатичную девушку с выпрямленными рыжими волосами и вспомнил, что официанты здесь не подходят принимать заказы. Встав из-за небольшого круглого столика, спрятавшегося в углу зала, я отправился за своим капучино.
Из моего романа я еще никому не давал читать ни строчки. Постепенно, перевалив за его середину, я стал понимать, что́ я пишу, и уже даже представлял себе, куда все движется. Естественно, я
