– Погоди, ты что, вернулась в тридцать девятый? – спросил я недоуменно.

– О том и речь. Только не немец он никакой – говорил он, естественно, по-польски. В баре было много туристов, которые, видимо, не особо его поняли. Кто-то презрительно на него посмотрел, а кто-то даже головы не повернул. Может, его уже все знали, но я вдруг жутко разозлилась. Я сидела рядом с ним за стойкой и сверлила его взглядом. Этот придурок заметил меня, и знаешь, что он сделал? Обернулся ко мне, ткнул в мою сторону пальцем и сказал: “А вот с тобой я выпью, ты похожа на Клаудию Шиффер”. И стал потихоньку придвигать ко мне стопку.

– Бред какой-то! – воскликнул я. – И что ты сделала? Выпила ее залпом?

– Ты в своем уме? Шлепнула его по руке, которой он двигал стопку, и водка разлилась. Инге улыбнулась и быстро все вытерла, мол, с кем не бывает, но мужик пялился на меня с таким удивлением, как будто никак не мог понять, что случилось. Я ждала, что он мне сейчас врежет и поднимется буча, но секунд через пять он проговорил в полной тишине: “Ничего страшного, не переживай”. У меня до сих пор в ушах стоит: Nic nie szkodzi. Nie przejmuj się. После этого он опрокинул в себя вторую стопку, бросил на стойку двадцать злотых и испарился.

– Вот это да! – сказал я и обнял ее как можно крепче. – Ты красивая, как Клаудия Шиффер, и смелая, как Брюс Уиллис. Я тебя не стою.

– Не говори так.

* * *

Когда я закрываю глаза и представляю себе Нину, я чаще всего вижу ее именно такой, как в ту краковскую осень. Она носила тогда светло-коричневые сапоги на широком каблуке из белой резины. Чередовала разные колготки, то серые, то цветные, и, натягивая их утром в спальне, напоминала туземца, скачущего вокруг огня. Любила светло-серую юбку-баллон со складками, двумя глубокими карманами и рядом пуговиц – юбку, которая почему-то казалась немного мальчишеской, но если даже и мальчишеской, то все-таки франтоватой. Поверх одной из множества своих футболок или блузок она носила или обтягивающий свитер, когда хотела выглядеть более элегантно, или темно-красную флиску с длинным мягким ворсом, двумя помпонами на шнурках и круглым капюшоном с мягкими ушками. Из-под наброшенного на голову капюшона выбивались непослушные светлые пряди и челка, и Нина становилась похожа на помесь русалки и медведя. Поверх флиски она надевала свою неизменную темно-зеленую кожаную куртку с вязаным воротником, манжетами и двумя нагрудными карманами на металлических кнопках, которая шла ей больше, чем любая другая одежда. Со временем эта куртка выцвела, поизносилась, обзавелась пятнами и потертостями, но, если особо не всматриваться, то можно было сказать, что старела она с достоинством. Все эти детали создавали образ женщины безусловно красивой, но относящейся к своей красоте с озорной небрежностью, словно говорящей: да ладно, я здесь ни при чем, каждому свое.

Именно так и была одета Нина в тот день, когда сидела в кафе “Бункер” с пивом и ноутбуком – на крышке его с незапамятных времен красовалась наклейка с леонардовским Витрувианским человеком, а на экране был сейчас открыт пролог моего романа.

Я нервно наматывал круги вокруг кафе, время от времени всматриваясь в выражение Нининого лица и пытаясь его как-то истолковать.

Может показаться странным (а может и не показаться), но мы с Ниной почти не говорили о писательстве. Мы обсуждали книги, болтали о литературе, читали друг другу вслух и делились впечатлениями от разных авторов, которых мы знали лично или опосредованно, через их тексты, но писательство, это раскаленное ядро литературы, обходили в своих разговорах стороной. Не потому, что, как можно было бы подумать, писательство – дело столь же личное и всепоглощающее, как и любовные отношения, а значит, соперничает с ними. Нет, я бы с радостью поговорил с Ниной о литературном творчестве, более того – мы даже пытались говорить с ней об этом, но каждый такой разговор давался нам с трудом. Вероятно, Нина просто не знала, как правильно задать вопрос, а я редко когда заводил такие беседы: мне, как и большинству творческих личностей, было неинтересно что-то объяснять, мне требовались только понимание и поддержка. Я еще толком не сознавал, как трудно бывает другим наблюдать за твоим писательским процессом, причем в обоих смыслах этого слова: понимать его и смотреть на него со стороны. Даже литераторы-профессионалы, нередко имеющие слишком уж четкие представления о литературе, руководствуются, напротив, слишком туманными идеями о том, что значит “писать”; впрочем, одно и другое наверняка связано.

– Ну как? – выпалил я, когда Нина наконец-то закрыла ноутбук.

Она глотнула пива, а я гадал, к чему это: просто драматическая пауза или попытка выиграть время и взвесить ответ. Но тут Нина старательно меня поцеловала и произнесла:

– Я даже не ожидала, что будет так увлекательно.

– Это самая динамичная часть книги, – ответил я. – Потом уже увлекательности поубавится. А еще как?

– Что “еще как”?

– Ну, например, что ты скажешь о самом тексте? – допытывался я.

– Мне нравится, как он написан.

– Значит, ты бы стала читать его и дальше?

– Конечно, – заверила меня Нина. – Но я твоя девушка, так что выбора у меня нет.

Видимо, у меня на лице отобразилось, что мне сейчас не до шуток.

– Да ладно тебе, – пихнула она меня. – Ты же и так знаешь, что я жду продолжения. Дашь почитать первую главу?

– А что мне за это будет? – спросил я и тут же почувствовал себя глупо. Вся эта сцена была постановочной. Чего я ждал? Что Нина упадет в обморок? Расплачется? Или скажет, что никогда в жизни не читала ничего подобного?

– Что будет? Я покажу тебе, что я купила, – ответила Нина, и последние ее слова прозвучали скорее вопросительно. Будто ей нужно было убедиться, что я действительно играю с ней в эту игру.

Но мне не хотелось никаких игр, и я пробормотал:

– Рад, что тебе понравилось.

– Очень.

Я улыбнулся.

– Я серьезно, – сказала Нина, сжав мне руку.

Какое-то время мы избегали смотреть друг на друга, а потом я, сделав глубокий вдох, предложил:

– Может, наконец сходим на “Даму с горностаем”? Тебе удалось узнать, где ее выставляют?

– Похоже, что прямо в Вавельском замке, – ответила Нина. – Только чтобы нас туда пустили, придется, наверное, спеть польский гимн.

– Ну, это недалеко.

– Правда, у меня еще сегодня занятия.

– Занятия можно и пропустить… – сделал я робкую попытку.

– Нет, сегодня у нас Анна Цар.

– Но так мы никогда не посмотрим на эту картину! – взвыл я. – Жить в Кракове и не увидеть самого интересного!

– Самого интересного? С каких пор музей – это самое интересное?

– Не музей, а то, что в нем, – возразил я сердито.

Рассердиться я хотел только